и художника. Муза, которая уберегла его от несения караула, строевых смотров, учений и прочих мучений и тягот армейской жизни, именовалась «наглядная агитация». Остров в знак признательности называл ее «моя ненаглядная».

Лишь однажды Остров оступился, оказавшись один на один с «особистом».

О, «особисты»!

О, особое племя гончих псов, вынюхивающих крамолу даже там, где ее по определению быть не могло!

«Особист» войсковой части 09321 — говорили — не подчинялся напрямую командиру полка и мог даже вызвать его «на ковер» в случае необходимости.

Так вот, об Острове и «особисте»: как-то вечером, спьяну, Остров решил срочно смотаться в город. Автобус долго не шел, и лихой полковой живописец не нашел ничего лучшего, как самонадеянно угнать чей-то мотоцикл. А хозяином «железного коня» неожиданно объявился… «особист», ненадолго заглянувший в магазин канцелярских принадлежностей.

Через полтора часа Остров вернул мотоцикл на место, и сие обстоятельство во многом смягчило всю тяжесть готовящейся кары. И хоть и вопил «особист» перед выстроившейся по этому случаю угрюмой невыспавшейся ротой — «Подмойся, Остров! Урою!», — отделался Остров строгим выговором, комсомольским порицанием и неделей гауптвахты.

Ржаза, бродя по кругу и то и дело поправляя сползавший автомат, вспоминал, что и ему довелось как-то провести полдня на «губе»-как сокращенно и любовно называли гауптвахту.

Да и ничего особенного, честно говоря, Ржаза не совершил: направлялся в часть после репетиции в Доме офицеров, когда его остановил патруль, потребовал увольнительную, военный билет, и… чего-то начальнику патруля — майору с серым лицом-не понравилось в бумажке со штампиком.

Потом, правда, разобрались, приехал начальник Дома офицеров и забрал Ржазу, но полдня он все-таки просидел в заточении — в маленьком каземате, где окошко запрыгнуло под потолок, а по бокам, прижавшись к толстым, равнодушным стенам, примостились два деревянных настила, служившие лежаками и поверхностью для приема пищи.

Пищи — не пищи, а звать было некого; каземат, конечно, не отапливался и, чтобы согреться, Ржазе приходилось беспрестанно разминаться. Поэтому на портяночные запахи, пропитавшие паскудное помещение, он уже не обращал никакого внимания.

Мысли о холодной «чубе» заставили Ржазу вздрогнуть, он невольно поежился, одернул куцую шинель и, вздохнув, отправился в очередной раз по круговому маршруту. Он шел привычной тропой, в лицо бил холод, сияли в небе небезразличные Ржазе звезды, а губы шептали нехитрую песенку, придуманную им самим в часы подобных караульных бдений.

Песенка пелась на мотив танго, и его ритм Ржаза врезал в гравий, грациозно цокая увесистыми солдатскими подметками. Подметными письмами падали перед Ржазой ржавые листья, слова ластились к нёбу; к небу стремился недремлющий зрак Ржазы, время утекало сквозь пальцы, и песня казалась бесконечной:

Осталось сорок минут;

Они мне жить не дают.

Они за собой ведут

И песню поют…

Как только сгинут они,

Настанут чудные дни.

О них мечтал я давно,

Это будет, как в кино!

«Сорок» соскальзывало в «тридцать», «тридцать» — в «двадцать», но мотив не менялся, и текст оставался тот же. А потом в топкой тишине Ржаза различал железную поступь разводящего, который вел за собой столь желанную смену. Это было, как в кино: краткий ритуал, согласно уставу, заключительный обмен репликами:

— Пост сдал!

— Пост принял!

Ей-Богу, чем не латентный латинский диалог, звенящий медью и бравирующий презрением к вечности?!

— Post factum!

— Post mortem!

Право, незначительная разница, как между пантеоном и паноптикумом.

Хорошая школа

Армия — хорошая школа.

Но лучше ее пройти заочно…

Из армейского фольклора

… Юре Гилаеву ни с того ни с сего стала сниться казарма.

А если точнее, то казарма учебного полка, расквартированного в городе Тбилиси. Именно там, в грузинской столице, восемнадцатилетний Ги-лаев приступил к отбытию воинской повинности. Так получилось: не добрал баллов при поступлении на филфак и, как говорила его мама, глядя на ненавистную воинскую повестку: «Иди, повинись, и марш в строй!»

«Всеобщая воинская повинность» звучало угрожающе, и у многих молодых людей вызывало ассоциацию с провинностью: в армию не призывали, а ссылали; а в дальнейшем, когда началась война в Афгане, это обернулось и вовсе каторжными работами на урановых рудниках, когда возвращение к нормальной жизни никто не гарантировал.

Нет, безусловно, годы армейской службы нельзя чернить одной краской, но все, что несло в себе хотя бы малейший позитивный заряд, происходило не благодаря, а вопреки.

Так думал Юрий Гилаев много лет спустя, после того, как в его сны неожиданно вломилась казарма учебного полка.

И думал еще о том, что ключевые слова, определяющие время его армейской службы, — «жестокость» и «жесткость».

Жестокость и жесткость ходили под руку, как родные сестры; и, если жесткость можно было объяснить, как некую необходимость, без которой вся армейская структура рухнула бы, как карточный домик, то жестокость объяснялась следствием жесткости, вольной производной ея, отнюдь не допускающей и малейшей вольности (единственная вольность — команда «вольно!» — маленький промежуток призрачной свободы, глоток отдыха, возможность хоть на секунду расслабиться, не дурея от состояния, когда ты, как деревянный болванчик, стоишь вытянувшись в струнку и держа руки по швам).

Расхожий штамп «армия готовит настоящих мужчин» верен лишь отчасти; от части до части, от дивизии до дивизии, от соединений и округов пролегала практически не имеющая границ империя СА-советской армии, — населенная не только искренними служаками и доблестными воинами, но и казнокрадами, ворами, убийцами, растлителями, моральными уродами, пассивными и активными педерастами (о, Гилаев хорошо помнил, как капитана из соседней роты вытурили со службы за то, что ночью под предлогом проверки он приставал к солдатикам, предлагая себя в качестве сексуального объекта).

В империи СА возникло также новое образование — шустрое племя прапорщиков, про которых говорили: «Прапорщик — это бич советской армии: до обеда он думает, где бы что украсть, а после обеда — где бы что продать»…

В учебной роте, где «обитал» Гилаев, прапорщиком был низенького роста широкоплечий осетин с усами, чем-то неуловимо похожий на легендарного Буденного. Функции его были туманны, дела неясны, поговаривали, что он приторговывает антифризом.

Как-то прапорщик по каким-то делам забежал в казарму. Рядом со входом на тумбочке стоял дневальный — рядовой Гаджи Фатоев, спокойный и смирный таджик, плохо говоривший по-русски.

Согласно уставу, при появлении старшего по званию дневальный обязан подать соответствующую команду. Увидев прапорщика, Фатоев поправил штык-нож, висевший у него на поясе, и радостно гаркнул:

— Рота, смирно! Старшина пришла!

Прапорщик остолбенел и начал медленно багроветь; на бычьей его шее угрожающе запульсировала жалкая жилка.