Начальник отдела кадров Франс-Иммо мадам Жанвье каждую неделю вызывала к себе впавшего в немилость координатора. Чтобы он сразу покинул пост без шума и кровопролития, мадам Жанвье (мы стали называть ее «Бухенвальдской шавкой») вручала будущему безработному чек, сумма которого вызывала удовольствие на лице приговоренного. Выброшенные с работы люди уходили один за другим с улыбкой на лице и премией за выслугу лет. Они не знали, что их увольнение равносильно смертному приговору.

Эти несчастные, которых Франк сначала возносил к вершинам славы, а потом уничтожал, превращались в отщепенцев. Безработные или прозябающие в мелких агентствах, они, как мелюзга, шатаются по окраинам больших строек, читают на розовых страницах «Фигаро» имена бывших соперников, выдвинутых в правление Франс-Иммо. Выброшенные во время кризиса 90-х годов, эти менеджеры теперь не могли найти работу. Кто-то умер, разрушенный наркотиками, алкоголем или болезнью, другие стали официантами в кафе, контролерами в автобусах и так далее, и тому подобное. Когда я узнала, что заработала рак, то решила отомстить за всех.

Какое счастье, что у меня есть «Князь Мира». Этот дневник — моя тайна. И мой обвинительный трактат — вовсе не следование советам врача. Медицина тут ни при чем. Нас будет трое — только ты, рак и я. Если мне удастся искоренить ненависть к себе, которой я обязана моей злой фее, может быть, и рак погибнет?

«Хороший продавец должен быть хоть немного творческим человеком», — шептал ты мне на ухо в «Регате», закуривая двадцатый «Житан» с фильтром. Потом, осушая четырнадцатый бокал кампари, ты добавлял: «А воображения тебе хватает — верно, принцесса?»

Скоро ты сможешь убедиться в правильности своих догадок. Ты говорил, что на доброте далеко не уедешь. Я использую твои советы и твою методу, чтобы достать тебя наверняка. Рак кусает себя за клешню! Несмотря на взбесившиеся клетки, я пишу и со стороны любуюсь своим злодеянием. Я привезу тебе эту тетрадь на бульвар Сюше. А может, отошлю дискету?

Адская машина запущена. Больная раком самка, я пишу, чтобы убить отца, духовного отца конечно же, но у нас такие родственные связи, какие мы можем себе позволить. Мой дневник многому тебя научит, милый гадкий папик. К примеру, ты узнаешь, что творится в голове хронического безработного. Какова жизнь изгнанного. Что чувствует мертворожденный автор. Как протекают дни стерилизованной женщины.

Конечно, предмет несколько жесток (а ты ведь ненавидишь патетику), но он будет тебе небезынтересен. Теперь моя очередь научить тебя кое-чему. Жизни и смерти. Добру и злу. Это почти ничто и почти все одновременно.

Франк ложился спать поздно и мертвецки пьяный. Ранним утром на бульваре Сюше, в кровати под балдахином, он листал «Книгу Эсфири» и литрами пил жасминовый чай. Потом с закрытыми глазами он мечтал и ждал, когда информаторы по телефону сообщат ему распорядок дня.

Казалось, Франка очень занимал вопрос существования Бога и непременно вытекающий отсюда вопрос существования дьявола. К последнему он испытывал некую благосклонность, поэтому и выбрал себе прозвище, которое всегда казалось мне весьма сомнительным. Он прочел «Опыт о безразличии в религиозных вопросах» и вслед за Ламенне и Лаканом считал, что если религия вообще существует, то это католичество. Он превозносил католическую религию, скрывая презрение, которое ему внушал любой верующий. Иудеи, христиане и мусульмане казались ему одинаково смешными. Katbolicos — по-гречески всеобщий, или веротерпимый. «Как по-твоему, католики веротерпимы?» — бывало, спрашивал Мелкий Бес.

Желая умаслить некоторых клиентов, Франк иногда появлялся в Сен-Жан-де-Пасси. Во время мессы Луиджи ждал его в «мерседесе». «Песнопения такие забавные», — говорил Менеджер, выходя из церкви, однако это не мешало ему целовать руку священнику.

Старость наступает тогда, когда, разбирая бумаги, плачешь. Пока все радуются в предвкушении Рождества, я перечитываю старые письма. Я была счастлива, как все люди, сама того не замечая, об этом ясно говорит моя ностальгия. Знай, Франк, в этом городе есть потерянная душа, которая думает о тебе. Может быть, я и потеряна для недвижимости, но последнее слово за мной.

Чашу несчастий я пью за твое здоровье, недостойный отец. Забрав у меня то, что дал, ты лишил меня всего. Ты презирал проигравших, поэтому я и возненавидела себя так, что ты даже не можешь представить. Чтобы наказать себя, я замкнулась в каком-то странном аутизме. Но и этого сумасшествия было мало. Избавиться от поражения можно было, убив саму проигравшую. Отсюда мой рак — рак, рожденный несчастьем. Им я обязана тебе.

Ненависть к себе поселяется в человеке, лишенном будущего, и приказывает ему самоустраниться. Рак — это невысказанность безработного, обманутого влюбленного, бесплодного автора; рак — это крик новорожденного, младенческий страх в зрелом возрасте.

Отрезанный от мира, больной раком вновь обретает вкус к жизни. Он лечится, ему сочувствуют. Обычно замкнутый в себе, он выходит из своей скорлупы. Изгоев опасаются. Их неприкаянность может навлечь беду; человека без будущего избегают. Больной раком, наоборот, отлично котируется. Когда он звонит, то никто не торопится «по неотложному делу». С ним уважительно обращаются. Его приглашают в ресторан и в «Регату», ему всегда освобождают место. Рак создает идеальные условия для хронического безработного. Тогда, встретившись с ним на улице, никто не переходит на другую сторону. Ему посылают записочки, цветы, его больше не спрашивают, «нашел ли он что-нибудь». Раковый больной может болтаться без дела, ничего не предпринимать: у него есть уважительная причина. Когда он умирает, то на его похороны приходят люди, а прийти на похороны безработного всегда что-то останавливает.

В отличие от СПИДа рак дозволяет бурные проявления чувств. Эта болезнь действует напрямую, никого не шокирует, не портит ничьей репутации. Больного раком уважают: статус неизлечимого придает ему какую-то стойкость.

Знай, Франк, я пережила продвижение по ступеням Болезни. Только вот мне не повезло: грудь сгнила, и ее пришлось удалить по пунктирной линии, которую начертила Круэлла, прежде чем усыпить меня. «Шлюха!» — сказал бы ты, туша гаванскую сигару в пепельнице от «Гермеса». Мелкий, лукавый папочка, моя опухоль тоже была лукава, это был «итог», как любил говаривать ты.

Моя растерзанная, навсегда потерянная грудь, где ты? Когда я умру, мой труп можно будет опознать с первого взгляда. Одна грудь — и ваше тело видно издалека. Малышка, мне тебя так не хватает. Может быть, есть кладбище для отсеченных частей тела? Или человеческое мясо сжигают после каждой операции? А может, ты гниешь в ведре, моя милая, или тебя заспиртовали в формалине? Ты помнишь губы мужчин? Их руки? Шалунья, ты получала от них столько ласки и поцелуев! С тех пор как ты ушла, нежная интимная сфера, твоя близняшка сидит на сухом пайке. Любовь ей больше не светит. Она ни в ком не возбудит желания и без тебя выглядит совсем глупо. Вам не хватает одной груди, и сразу же все вокруг пустеет. Мне плевать на оставшуюся грудь. Она может опасть, отвиснуть, сморщиться, увянуть, ослабеть, высохнуть и свисать хоть до самого пупка — мне плевать на это с высокой колокольни. Зато вместе вы были так прекрасны и совершенны, я так любила вас, когда вы были вместе!