Вейя покинула гридницу, спеша скорее скрыться от глаз Далебора, что так стыло прожигал её до самого порога. Шла, стараясь сдерживать слёзы, но всё чаще проводила ладонью по щекам, стирая мокрые дорожки. Как только вышла к женскому стану, остановилась на перепутье. Возвращаться в стены не хотелось. Подняла голову, взор обращая в чистое небо, утопая в синеве, озарённой утренним светом, силой звеневшей. Что теперь будет — только одним богам известно. Вейя вдохнула глубоко, наполняя грудь воздухом ещё холодным, развернулась и к воротам направилась. Нужно известить Доброраду, что покидает Кряжич, доведётся ли увидеться ещё с волхвой — неизвестно.

***

Знакомой, усыпанной хвоей дорожкой, Вейя добралась к избе быстро. На этот раз нашла волхву у сруба.

Доброрада, обряд творя, стояла возле костра, что разожгла в чаще. Женщина обернулась, услышав шаги позади себя, прочертила посохом по земле, что-то проговорила, а потом поманила гостью подойти. Вейя приблизилась, смотря на потрескивавший огонь.

— Пришла, сказать… — начала Вейя, поворачиваясь к женщине, что смотрела на девушку спокойно, — завтра в Каручай отправляюсь вместе с князем.

— Знаю, — отозвалась волхва, — теперь нить судьбы туда тянется, не послушала меня, теперь не изменить — решение князь принял, назад не заберёт, а ты не воспротивишься…

Вейя сомкнула губы, что подрагивали всё сильнее.

— Мне нужно туда. Годуяр сказал, что среди мёртвых его нет, значит…

— Задумала что?

— А как я могу оставить? — повернулась резко Вейя. — Я его кровь, она тянет, зовёт, и чувствую, что худо Гремиславу. А я что, забыть его должна? — Вейя задышала тяжело, слёзы всё накатывали и накатывали.

— Сильно он тебе теплоту и любовь отцовскую давал… — покачала головой волхва, — прикипела сердцем к нему. Но как ты помочь ему собираешься? Что можешь сделать ты?..

Чем больше говорила Доброрада, тем горше становилось, понимала, что права она, что бессильна совершенно Вейя помочь, сделать что-то не может, и от того ещё скверней становилось на сердце. Доброрада чертила по лицу Вейи взглядом острым, будто выискать что-то всё хотела.

— Попроси богов за меня, Доброрада, — выдохнула только Вейя.

Взгляд волхвы застыл.

— А тут и просить не нужно. Поезжай в Каручай, всё само сложится. Говорила, что узелок Макошь завязала. Туго завязала. А как ощутит вкус крови, тогда уже пути не будет назад — свяжет она тебя крепко, и метка та...

Наставления всколыхнули в груди ещё большую тревогу, по плечам зябь прошлась, хоть жар от костра обдавал. И отчего-то спрашивать о том не хотелось больше.

— Что мне сделать нужно, к кому обратиться, чтоб помогли?

— Сама всё поймёшь, как придёт время, — отвернулась Доброрада и, кажется, не рада была чему-то, только говорить не хотела.

— Спасибо тебе за всё... — сказала Вейя, отвернулась и отступила, прочь уходя.

— Подожди...

Вейя остановилась. Волхва поравнялась с ней, долго смотрела на девушку.

— …Требы принесу, чтобы боги тебя оберегали. Выбирай сердцем, как бы больно тебе ни было, как бы сложно ни казалось — сердце тебе всё подскажет…

На глаза вновь влага набегала. Привыкла Вейя за эти дни к Доброраде, хоть та чёрствой себя не выставляла, а всё же тепло и спокойно рядом с ней было. И жаль Вейе расставаться, а приходилось. Видимо, так суждено, что Вейя вновь теряет, и сколько ещё потеряет — то узнает ещё.

Вейя уходила от займища волхвы быстро, не оборачиваясь, ощущая, как твердело в груди…

Как встали на стойбище и развернули майханы[1], дайчины по приказу Тамира уже тащили телёнка, взятого в лесной общине полян, чтобы отдать его в жертву за спокойную дорогу без лишних потерь. И всё же многие отважные воины на зимовище не вернутся. Но есть и те, кто примкнули к кочевью. А ушли хазары в кочевье из Атрака, как только начала открываться земля. Едва минули Переволоку, во многих сражениях успели побывать, неуклонно устремляясь до русла Варуха. И сейчас много вспоминалось, хоть путь Тамира ещё был не окончен. Не ждал, что князь поляновский станет помощи у него просить да зазывать в свой чертог. Хотя Тамир собственными глазами убедился, как взъярился враг, набрасываясь, что пёс голодный, остервенелый, на земли западные. Сильно, видно, княжество потеснили, раз послал за ним дружбы и мира искать.

Всё чаще встречались на пути рощи. Всё теснее становилось отряду, так что стрелу уже не пустить да не проследить, куда та улетит. Для становища выбрали луг на берегу неширокой реки, на возвышенности, у крепкого высокого могучего деда-дуба, что вырос здесь, словно назло ветрам, на радость чужакам, что пришли с сухих степей, приняв под узловатые ветки — то сам Тенгри-отец покрывает, даруя покровительство. Добрый знак.

Бык взбрыкнул и обмяк, полилась густая горячая кровь на землю, загрохотали бубны, восславляя великую волю Тенгри, и неважно, что в чужих краях, под небом — под волей его все равны. Буйно запылал, взревел жертвенный костёр, взметнулся под самые ветви, листья опаляя жаром, озаряя крону. Понял Тамир, что высоко взобрался в нынешнее кочевье, давно не забирался так далеко от родных степей, и всё чаще вспоминал мудрость своего отец хана Ибайзара — чем выше поднимается величие, тем глубже должны быть корни. Мудрость эта крепким зерном осела в Тамире, а с этой Хавар[2] не давало покоя и всё сильнее горело под сердцем…

Тамир, щурясь на дым, неотрывно смотрел, как пляшет дикое пламя, как бьётся оно неуёмно, ощущая, как дух огня вливается в его тело, бурлит в жилах, толкаясь горячими потоками в предчувствии побед или поражений — то воля Тенгри-хана, хоть где-то в глубине на меньшее Тамир не согласен. Мужи пустили по кругу братчину, потянуло по лугу дымом, собираясь в лощинах влажных росистых, повеяло жареным мясом и варевом из котлов, привлекая духов да живность лесную, какой полнились чащобы — здесь она была другой, не такой, как в степях просторных и на дорогах. Давно, а может, ещё ни разу не чуяла она запаха снеди.

Трудный был путь до сени поляновских лесов. Диких, первородных. Лишь попадались деревеньки, к которым Тамир приказал не примыкать, народ мирный не тревожить — не каждый рад чужаку. Хотя они сейчас на виду: горели повсюду костры, шумели воины, празднуя после стольких боёв. Весело визжали женщины где-то в середине становища, слышались мужицкие хохоты, разгорячённые после распитого рога полынянки[3].

И всё же Тамир даже в этой глуши следил за всеми, настороженно поглядывая на серебристую ленту, тонувшую в вечернем горячем мареве. Непривычные места, даже не видно, где огненное око касается земли — чтобы взглядом проводить, нужно выйти туда, где попросторней. От того тесно было внутри и неспокойно.

— Тебе бы тоже отдохнуть, — отвлёк Тамира Итлар, брат по оружию и верный друг. — До княжества Каручая далеко, с ещё одной ночёвкой, если поторопимся.