И с тех пор я знал, что буду после приземления на парашюте следовать по курсу самолёта, так как командир покидает борт последним, я клялся себе, что буду высматривать в воде ушастую медузу как признак близкого берега, на который постараюсь выйти вместе с волной. Я клялся себе, что искусственное дыхание я буду производить до появления самостоятельного дыхания у моего товарища или явных признаков его смерти, коими считаются окоченение и трупные пятна. И поразит меня презрение и гнев членов моего экипажа, если в районе радиоактивного заражения я не стану тщательно освежёвывать пойманных животных и удалять прочь их внутренности. Если я не буду варить и жарить мясо этого зверья, избегая при этом пользовать в пищу сердце, печень, селезёнку и мясо, прилежащее к костям.

Я верен этой книге, как той присяге несуществующему государству, которую никогда не нарушал.

Просыпаясь утром, подняв голову с подушки, я сразу вспоминаю шестьдесят третью страницу Памятки „Решение остаться на месте приземления или покинуть его — один из самых ответственных элементов вашего выживания“».

Он говорит: «Знаешь, старичок, а у меня есть тоже история про инструкции. Вернее, про классификации. Среди всяко разных классификаций — самая известная классификация принадлежит Борхесу. Та самая, тут люди читающие собрались, кое-что слышали, то, значит его перечисление живых тварей — с животными, нарисованными тончайшей кистью, невидимыми для глаза и животными на вазе императора. И ещё чёрт знает, какими прочими зверюшками.

Но классификация эта избита, цитируется на каждом углу, и может служить только основой для пародий.

Когда я рассказал это одному своему приятелю (у нас Борхеса еще не всякий читал), то он внимательно посмотрел на меня, видимо взвешивая, достоин я ли лишнего сакрального знания, и рассказал свою историю. История эта была давняя и посвящена она была тому, как приятель мой стоял, недвижим, полчаса в одном почтовом отделении, что было затеряно в бескрайних просторах страны на четыре буквы.

Там, в этом почтовом отделении, среди прочих надписей, правил и указующих сведений висела жестяная эмалированная табличка, на которой белыми буквами по синей эмали было написано:

„Грузы делятся на:

— грузы делимые,

— грузы неделимые,

— и живых пчёл“

Вот это круче, чем чистая латиноамериканская мудрость, это — тропические дожди, перелитые на русскую землю и тропки, расходящиеся среди совхозной пашни. Всё маразм, кроме пчёл.

Кроме пчёл и, конечно, наших неделимых и делимых грузов».

Он говорит: «Однажды, давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар был слаще, некоторых студентов возили на археологическую практику.

И я был промеж ними.

Студенты ковырялись в сухой и жаркой земле Тавриды, пили бессмысленное розовое вино и гуляли по набережной.

Ещё по набережной фланировала публика. Эту картину, доложу я вам, точно описал хороший писатель Коваль: „Прогулка по набережной, без всякого сомнения, — всегда любопытна. Вот курортные молодцы шастают взад-вперёд, глазами излавливая девиц. Да немного ныне на свете девиц — так, не поймёшь чего шандалит по набережной — и недоростки, и переростки, и откровенно поблёкшие бляди“. К этому, правда, Коваль пририсовал ещё рисунок с автографом: „Вот и девки, ждущие женихов. Такие, однако, толстопопые“.

Публика на набережной время от времени фотографировалась, давая пропитание целой мафии нищих фотографов. Один из них был примечателен своими фотографическими аксессуарами — вместо обезьяны у него была ручная белка. Также рядом с ним в кадке стояла помесь пальмы и ёлки. Этот фотограф всем пришедшим за фотографиями говорил, что, дескать, зайдите через неделю. Учитывая, что люди часто фотографируются в последний день перед отъездом, чтобы показать на далёком Севере увиденных толстопопых и не очень девиц, имея под рукой свидетельство побед, фотограф всё же входил в положение курортников. За небольшие деньги он обещал выслать им фото по почте.

Дело было в том, что фотограф даже не вставлял плёнку в аппарат. Отдыхающие легко забывали об отданных деньгах — они казались мздой не фотографу, а белке.

Но вот студенты-археологи, напившись бессмысленного розового вина, приходили к нему снова и снова — с квитанциями, что оставляли им уехавшие товарищами. Сезон раскопок начинался в апреле, и к сентябрю те из них, кто продолжал ковыряться в земле, приходили к владельцу белки со всё более и более толстой пачкой квитанций.

Оправдываться фотографу было всё труднее и труднее.

И вот, в середине бархатного сезона студенты обнаружили, что с набережной исчезли пальма в кадке, белка и, разумеется, фотограф.

Он покинул курортный город, славящийся лечебными грязями, и ушёл по широкой дороге, идущей через степь.

Я так представляю себе эту картину — плоское пространство до горизонта пусто и безжизненно Оно освещено закатным солнцем. По дороге бредёт человек с пальмой на спине, а рядом с ним бежит, быстро перебирая лапками, позванивая цепочкой, унылая белка.

Мне печально и горестно. Мне хочется отдать отсутствующие у меня деньги фотографу.

Ну, и белке, конечно.

Но история эта растворилась в прошлом. Её черты смыты рекой Летою, иначе называемой Салгир. Белки ушли в ту страну, где не вырублена винная лоза и молоко продаётся в пирамидальных археологических пакетах за шестнадцать копеек».

Он говорит: «Всякий посещал свадьбы — дело-то житейское, хотя наша традиционная свадьба всё равно, что традиционное кладбище с пластмассовыми цветами. Ну а свадьбы-то кое-кто посещал и свои — да по несколько раз. Я был на этих мероприятиях нечастым гостем, и первый раз — как первая любовь.

Однажды меня пригласили на одно такое мероприятие — по ошибке. Статус мой был — „лицо, состоящее при свидетеле“.

Меня везли, пока я не очутился в какой-то квартире. Там, натурально, суета, похожая на похоронную — продолжаю тему. Видал я такое на похоронах, когда все мнутся, а блины с водкой маячат в отдаленной перспективе. Приглашённые толпами жались к стенам, медленно разворачиваясь лицом к проходу, пропуская кого-то по коридорам.

Наконец, молодые проследовали в казённый дом, выйдя вместе, но потом сев в разные машины. Тогда в казённых домах они назывались „врачующимися“. На свидетелях же были надеты через плечо ленты. На лентах горела надпись: „Почётный свидетель“. Так что свидетели они не настоящие, а как чукча-академик: почётные.

К врачующимся постоянно подбегал человек и, между прочим, спрашивал:

— Фотографа не заказывали? Ваше де-е-ело.

На конце там не восклицательный знак или вопросительный, а оскорбительно-недоумённый. Что, дескать, жметесь?!

Врачующихся вызывал металлический вокзальный голос, а внутренность помещения больше всего напоминала не вокзал, а крематорий. Чаще всего я слушал Мендельсона, но кто-то заказал „Yellow submarine“. Тогда стало модно снимать выход видеокамерой — от этих услуг отказаться было невозможно. Результат тут же предъявлялся — с хрипами, шумами и бегущей у края кадра милицейской цифирью.