Персидские лучники больше не насмехались. Во дворе лежали десятки людей в черном, а кровь других обагряла ступени с обеих сторон. Но тем не менее спартанцы потеряли половину своих, а попытка прорыва ничем не увенчалась. Кое-кто из воинов еще пытался поднять своих товарищей на карниз, но лучники уже знали, как с этим справиться, и зорко следили за попытками спартанцев; те падали, пронзенные стрелами.

Киннис выкрикнул приказ забирать копья у павших и метать во врага.

Спартанцы под градом стрел делали то, что велено, и прилежно целились.

Воздух со свистом рассекали кописы и мечи. Наверху пару раз, словно диски, были пущены щиты, сшибая с карниза персов – тех, кто срывался, тут же рубили в куски на дворе, хотя град стрел лишь усиливался.

Киннис удерживал людей вместе все меньшими и меньшими группами, чтобы они, сомкнув щиты, могли перемещаться по двору и собирать упавшее оружие, а затем, метнув, снова собирать. Персидское воинство на ступенчатом карнизе продолжало прибывать; свежие воины терялись при виде такого числа собственных потерь. Они обнажали мечи и натягивали луки, успевая напоследок услышать лишь вжиканье смертоносных кописов.

Спартанцы сражались до тех пор, пока их не осталось всего четверо.

Каждый был покрыт кровью, тяжело ранен и изможден настолько, что рука едва могла поднимать щит, в который по-прежнему тукали стрелы. Дерево и бронза щитов напоминали облупленную шкуру в оспинах и шрамах, настолько отяжелевшую от обломков засевших стрел, что ее трудно было держать на весу.

– Стойте! – раздался сверху властный возглас.

Кое-кто из спартанцев знал персидские команды, но не обращал на них внимания. Однако лучники дружно остановились и, тяжко переводя дух, отступили на шаг. Первый персидский военачальник лежал бездыханный. На смену ему выступил другой. Подойдя к краю, он поглядел вниз и покачал головой в изумлении от такого масштабного побоища.

– Я Хазар Заоша! – объявил он на ломаном греческом. – Начальник заяданов[10]! Вы понимаете меня? Отряда Бессмертных! Мужи Спарты, сложите оружие! Вы обречены! Вас совсем мало, а наши силы неисчислимы! И если захочу, я могу…

Киннис метнул в него меч. В попытке уклониться перс дернулся туловищем и с криком ужаса слетел вниз во двор. Подняв голову, над собой он увидел четверых окровавленных спартанцев, смотрящих на него с недобрым интересом.

– Убейте их! – возопил Заоша. – Убе…

Рубящим ударом кописа Киннис заставил его умолкнуть, но и сам безмолвно повалился сверху. Из его спины пернатыми стеблями торчали стрелы. Свой последний выдох Киннис сделал с печальной улыбкой. Гибнуть от предательства стародавнего врага было досадно. Но еще досадней было то, что некому отправить эфорам[11] весть о гибели отряда, ушедшего с надлежащей доблестью, не посрамив чести зваться спартанцами.

* * *

В этом крыле покоев стояла благодатная прохлада от ветерка, мягко веющего вечерами по горному склону – чудо, которым услаждался царь и его двор, от знати до рабов. Летом, когда над равнинами висело марево несносного зноя, здесь было покойно и нежарко. Блаженно чувствуя, как на лице обсыхает пот, царевич сделал глубокий вдох. В воздухе припахивало какими-то пряностями – возможно, корицей, хотя точно не разобрать.

Отца Кир не видел уже много лет. Для него этот ветерок и аромат символизировали детство и дом.

Где лежит отец, спрашивать не приходилось: слуг по мере углубления в покои становилось все гуще. Вокруг царского ложа они роились как пчелы, готовые исполнить любой его каприз. По четыре стороны от ложа глыбились телохранители, грозно высматривая намек на малейшую опасность. На подушках-валиках виднелся недвижный силуэт, лоб которому тряпицей бережно отирала женщина, обмакивая ее в чашу с водой, где плавали розовые лепестки; аромат роз был тягуч и маслянист. Кир припал на одно колено.

Царь Царей медлительно повернул голову: один из слуг что-то тихо ему сказал. Дарий тяжелыми глазами искал сына, и Кир сделал было шаг, но замер, ощутив у себя на предплечье каменную длань телохранителя.

– Господин, прошу отдать твой меч.

Кир расстегнул пояс и протянул оружие. Взяв его, воин отшагнул в сторону, и тогда царевич оказался на расстоянии вытянутой руки от человека, что управлял всей его жизнью от самого младенчества.

Кир улыбнулся, но улыбка исказилась болью. Старика снедал какой-то недуг.

Его руки, что некогда шутя играли тяжелым копьем, были теперь изможденно худы, а обтягивающая кости морщинистая кожа в странных темных пятнах и прожилках.

– Я здесь, отец, – произнес Кир, присаживаясь на край поднесенного рабами табурета. – Пришел сразу, как только услышал, и быстро, как только смог.

– А я ждал тебя, Кир, все ждал, – сухим шепотом прошелестел отец. Голос был настолько тих, что царевич невольно подался вперед, напрягая слух. – Все не мог умереть, покуда ты не пришел. Наконец-то.

На лице отца проглянуло непривычное выражение: что-то вроде злого торжества. Или это просто показалось. Вот он обессиленно смежил веки, и морщины на его лбу слегка разгладились. Повинуясь безотчетному порыву, Кир взял руку отца, которая в детстве тысячекратно обжимала его ладошку, словно железный обруч, а теперь была старчески холодна и немощна. Кир сидел, неловко подыскивая слова.

– Отец… Спасибо тебе за все. Я хотел, чтобы ты был… Чтобы ты мог мною гордиться.

Ответа не последовало, и Кир опустил отцову руку на шелк простыни. Некоторое время он рассеянно поглаживал костяшки пальцев, а затем сел обратно. Служанка с чашей розовой воды, подавшись вперед, снова промокнула царское чело. Вновь дохнул ветер, хотя теперь он показался не таким мягким, как раньше, а как пронизывающие бесприютные ветры осени, что сводят с ума своей заунывностью.

– Отец? – молвил Кир несколько громче.

Он встал и беспомощно смотрел, как кто-то незнакомый, беспрепятственно подойдя к ложу, прислушался к дыханию царя, биению его сердца, и деловито кивнул.

– Уже недолго, господин. Возможно, он нас слышит. Может еще и пробудиться, а может и нет. Он взывал к тебе множество раз. Хорошо, что ты явился в конце концов.

Опять эта колючка, и от кого? От того, кто в свое время и рта не посмел бы открыть. Что это за дух надменности к нему, царскому сыну? Так и витает, так и змеится по этим покоям.

Однако довольно. Чтобы сюда добраться, он четырнадцать долгих дней одолевал по дюжине парасангов. Только спартанцы поспевали за ним, и то он довел их до изнуренности и истощения. Утешался одной лишь мыслью, что еще не поздно, превозмогая на душе тяжесть. Но ни теплого слова, ни нотки признательности от отца. Лишь непонятная усталая горечь, как будто это он повинен в том, что задержался, а его тут все заждались.