– Я здесь с восемьдесят пятого года. Раньше жил в Новосибирске. Здесь теплее, чем в Сибири. В Москве я ни разу не был. Америка ближе. Ты бывал там? На корабле плавал? На военной базе в заливе Касатка стоят МиГи-21. На МиГе до Америки – рукой подать. Правда, они толком и не летают. На острове много военных, но они просто живут здесь – вот тебе и служба. Живут и зарплату получают. Условия тут суровые, но зарплата лучше, чем в других местах. Только деньги тратить не на что. Да их теперь и не платят никому. Все равно воевать здесь никто не собирается. «Калашниковых» хватает, но стреляют из них разве что по уткам.

Слушая бессвязный рассказ Ивана, я подумал, что он бывший военный, но ошибся. Я еще раз спросил его:

– Так зачем ты приехал на остров?

– Я приехал строить дома. Построил и стал здесь жить. Получаю пенсию. Дел много. Картошку сажаю, свиней откармливаю, бар держу, крабов ловлю, старикам помогаю. Все про остров знаю. Спроси у меня про любого, кто здесь живет. Давай еще по одной? Вид у тебя какой-то тоскливый. По сравнению с Токио тут для тебя все равно что Марс. Меня тоже поначалу такая тоска брала, хоть вой. Жалел ужасно, что сюда приехал. Но и на Марсе цветут цветы, растут грибы и ягоды. Здесь я встретился с Катей. Она тоже тосковала. Мы решили, что сообща с тоской полегче справиться будет, и поженились. Родили двоих детей. Увеличили численность населения. Ты спросил, почему я здесь живу? Все очень просто. Если мы отсюда уедем, остров станет необитаемым.

Слушая бесконечную историю Ивана, я вспомнил о Нине, провожавшей меня в путь. Она говорила, что когда-нибудь вернется на остров.

– На Сахалине я познакомился с девушкой по имени Нина. Она в гостинице работает. Не знаешь ее?

Иван мрачно сказал:

– Знаю, – и, переглянувшись с водителем, заржал, как будто речь шла о девице легкого поведения.

– Где живет ее мать? Нина попросила меня кое-что передать ей.

– Так ты Нинин приятель? – В голосе водителя послышалась насмешка.

Повисла многозначительная тишина, я тоже замолчал.

– Если хочешь с ее матерью встретиться, я могу это устроить, только смотри, как бы она тебя не сглазила, – проворчал Иван.

Я не очень хорошо понял, что он имел в виду, но было ясно: Иван побаивается Нининой матери.

Я не знаю, приедешь ли ты когда-нибудь на этот остров. Наверное, меня уже здесь не будет, но мне бы хотелось организовать тебе встречу так, чтобы жители с радостью приветствовали тебя. Наверное, они расскажут о чудаковатом японце, который когда-то жил здесь. И тогда ты узнаешь, что я тут делал.

На острове везде бьют горячие ключи. Еще есть баня под открытым небом, с видом на Охотское море, и сауна; жители приезжают сюда поправить здоровье; далеко в горах, куда можно добраться только на вездеходе, течет река, берущая начало из горячего источника. Приехать на источник пообщаться или собраться и выпить в баре – вот и весь досуг на острове.

Прошло десять дней, с тех пор как я приехал сюда, но я все еще выделяюсь среди местных жителей. Может быть, потому, что народу здесь мало, любой посторонний привлекает к себе внимание. Здесь не так, как на южных островах: вид у людей суровый, брови нахмурены. Дело не в том, что они настроены враждебно, просто хотят знать, зачем я приехал к ним. Приветливая улыбка действует на них обезоруживающе.

Жизнь на острове совсем не назовешь легкой и приятной. Нужно самому заботиться о многом, скучать не приходится. Под северным небом с тяжело нависшими серыми тучами – умиротворяющий сельский пейзаж, но он совсем не похож на ту природу, к которой мы привыкли с детских лет. Вместо улыбающихся продавцов, трехцветных светофоров, ярко освещенных улиц, парков с горками и качелями здесь царство безбрежной меланхолии. И только тот, кто следует ее законам, получает право жить на острове.

Я предпочитаю не говорить об этом, но мне грустно и тоскливо. Задумываюсь о подлинном смысле своих слов, и в груди все сжимается. Если у меланхолии есть родина, то наверняка это или заледеневшие северные земли, или острова в северных океанах, где дуют пронизывающие холодные ветра. Должно быть, меланхолия проникла и в сердца первых поселенцев острова. Наверное, они считали ее наваждением, кознями злых духов, овладевших их душами. Если бы лучи солнца осветили их лица, им стало бы немного веселее. Но под этим цементным небом кажется, что ты превратился в дальтоника. Все, на что падает твой взгляд, выглядит выцветшим и блеклым, ты различаешь только черно-белые оттенки, свет и тень. Тебе чудится, что сам ты медленно каменеешь.

Каждый день я хожу в единственный на острове бар, чтобы пережить еще один нескончаемый вечер. У бара нет названия, все просто говорят: «Пошли в бар» – и понимают друг друга. Это угрюмое место, лишенное блеска и роскоши, где можно разве что обменяться слухами. И это понятно. Посетители приходят сюда избавиться от своей тоски. Пусть здесь нет изысканности, зато есть тепло, есть цвет. Тут не устраивают красивых церемоний, не играют в игры. Вместо столов и стульев – бочки, принесенные приливом, и металлические канистры. Сюда приходят пить. Водку разливают не в стеклянные стаканы, а в пластмассовые кружки для зубных щеток, чтобы не разбились во время драки. По очереди говорят тосты. Я всегда пью один, в дальнем зале, где свален принесенный приливом хлам. Потягиваю водку на смородине, травах или малине и надеюсь, что остальные с пониманием отнесутся к моему одиночеству. Рыбаки и военные хорошо знают друг друга, говорить им не о чем, они сидят, уставившись в пустоту, и бормочут, ни к кому не обращаясь: «Я тоже хочу машину», или: «Был бы горбушей – уплыл бы куда глаза глядят».

Мой ежедневный рацион – рыба с картошкой. Горбуша здесь основная еда. Каждый день молюсь на ее морду. Спрашиваю:

– Что у нас сегодня на обед?

– Уха.

И позавчера была уха. И вчера тоже.

Уха, или суп из горбуши, – коронное блюдо на острове. Режут рыбу крупными кусками и варят с картошкой, укропом, квашеной капустой, добавляют соль и водку. Я ем ее каждый день, так что уже запомнил, как готовить. В этом супе столько всего намешано, что он идет и как салат, и как суп, и как второе. О правильном питании лучше не вспоминать. Все, включая водку, – местного производства. Вкусу ухи своеобразный, но съедаешь ее всю. Блюдо, которым питаешься каждый день, и не должно обладать ярким вкусом – это не деликатес, вызывающий восторженные стоны, и не отрава, от которой тошнит.

Старик Эруму, который знает про остров все, говорит, что горбуша на языке айнов называется «чипэ», что значит еда. Я спросил старика, откуда взялось его имя, не похожее на русские имена; оказалось, по-айнски оно означает «мышь». Бабушка Эруму из айнов, а он не умеет говорить на айнском языке. Но, хотя ему уже за восемьдесят, он хорошо помнит, чему его учила бабушка. Настоящий кладезь мудрости для жителей острова, которые сами заботятся о своем пропитании. Я тоже решил поучиться уму-разуму у старика Эруму.