капитана, он поперхнулся, состряпал постную физиономию и произнес: — Знаю я этого субчика — видал неоднократно.

— Что, часто он в эту квартиру хаживал? — уточнил Дорофей Петрович. — И вообще, когда ты его первый раз здесь увидел?

— Ну… — задумался дворник, разлохматив грязными пальцами и без того неопрятную бороденку. — У прошлом годе я его первый раз и срисовал, стал быть, осенью…

— А точнее?

— Помню, товарищ милицанер: аккурат наутро после Рождества Пресвятой Богородицы… Точно-точно! Я тогдась перебрал чутка, жутким похмельем маялся. И как назло, перехватить не у кого — подлечить истерзанное зеленым змием здоровье. А этот, — дворник презрительно кивнул в сторону трупа, — чистенький, холёный, довольный такой, что мартовский кот после случки…

— Епанчин! Не нервируй меня! — прикрикнул на дворника капитан.

— Все-все, начальник! Понял! Из большой такой черной машины это хлебало вылезло: по всему видать — большой начальник, — продолжил дворник. — Думал, на шкалик у него стрельнуть, но он так на меня свои зенки вылупил…

— Хватит, — остановил дворника Дорофей Петрович. — Я понял. Как часто он появлялся?

— Ну, сначала — раз-два в месяц, — доложил дворник, — а как потеплело — так и вовсе зачастил день-через-день…

— К кому приезжал?

— Да жила тут фифа одна…

— Кто такая? — Продолжал крутить Епанчина капитан.

— Пелагея Хвостовская, — живо отозвался дворник, — проблядушка знатная! В мамашу пошла, та тоже в свое время со всякой шантрапой якшалась, даром, что голубых кровей! Папаша мой, царство ему небесное, через её козни сгинул! Я столько бумаги в околотке извел…

— Гнида, ты, жандармская! — рявкнул Дорофей Петрович.

— Ох, и вправду, понесло меня, — испуганно «присел на полусогнутых» дворник — старые связи с полицией новая власть не жаловала.

— Если усёк — тогда не отвлекайся! — прикрикнул на притихшего Епанчина капитан.

— Только по делу, товарищ начальник! — клятвенно заверил Дорофея Петровича Федор. — Вот те истинный крест! — Дворник размашисто перекрестился. — А вот если дал бы ты мне на шкалик[2], господин-товарищ милиционер, так я бы все куда кристальнее вспомнил…

— А в морду не хочешь? — Капитан демонстративно покачал перед носом Федора пудовым кулаком.

— Мне бы подлечиться, господа хорошие! — Тряхнул себя за грудки дрожащими руками Федор. — Сгорю чичас синим огнем… Вот ей-ей — сгорю!

— Да налейте же ему, Дорофей Федорович! — снизошел к мольбам дворника старик-профессор. — Я в буфете на полке початый полуштоф[3] белой видел…

— Обойдется! — отрезал капитан. — Буду я еще пьянь всякую беленькой угощать…

— Послушайте совета бывалого человека, к тому же еще и врача! — посоветовал Лазарь Евстафьевич. — В таком состоянии вы от него ничего не добьетесь, батенька — у него мозги сейчас только в одном направлении работают — как бы поскорее опохмелиться. Там на глаз не больше мерзавчика[4] осталось — как раз для такой надобности.

— Ох, и добрый вы человек, Лазарь Евстафьевич! — покачал головой милиционер. — Я б таких деятелей в зародыше давил…

— Батюшка, кормилец, не дай пропасть загубленной душе! — чувствуя слабину, заныл Епанчин.

— Какой я тебе батюшка? — усмехнулся в бородку Лазарь Евстафьевич. — Дорофей Петрович…

— А! — отмахнулся капитан, уступая просьбе доктора. — Пусть его!

После слов капитана дворник кинулся к буфету. Вылакав в один присест остатки водки, Епанчин смачно крякнул и поставил на место пустую тару. Приосанившись, он отер заскорузлыми пальцами жиденькие усы и произнес:

— Премного благодарствую! Спасли, вот ей-ей спасли от жуткой смертушки! Мой шурин без опохмела преставился натуральным образом…

— Хорош трепаться! О деле давай! — Вернул дворника с небес на землю капитан.

— Со всем прилежанием! — После опохмела дворник слегка «поплыл». — Значица, этот фрукт к Хвостовской не один приезжал — тут их целая шайка-лейка собиралась.

— Чем занимались? — уточнил милиционер.

— Как чем? — Пожал плечами дворник и плюнул на грязный пол. — Вертеп, он и есть — вертеп.

— Кроме этого?

— Да, кабы знать? — развел руками дворник. — Хотя…

— Ну? — Дорофей Петрович не давал дворнику расслабиться.

— Было еще: как переебу…

— Епанчин! — опять рявкнул капитан, обрывая готовое сорваться ругательство.

— Так я и говорю, как, того самое,значит, так песни горлопанить начинают, — сбивчиво продолжил дворник. — Все бы ничего — вон в домкоме товарищи тоже часто собираются, да глотки без толку дерут…

— Ты хер с яичницей не путай! — возмутился Дорофей Петрович. — Пролетарские песни это тебе не фунт изюма!

— Да я что? — Развел руками дворник. — Я к домкомовским песнопениям с понятием! Там все ясно: «прощайте товарищи, заря коммунизьма»… А эти ж, — Епанчин махнул рукой в сторону закрытого простынёй мертвеца, — не по-русски завывают! Да так, что мурашки по шкуре величиной с курячия яйцо друг за дружкою бегуть… Да еще вонища эта, как от помойки с протухшей требухой…

— Что еще за вонища? — поинтересовался капитан.

— Въедливая такая вонища, — охотно пояснил дворник. — Мне сколь раз жильцы жаловались: думали, можа, ворона какая в печной трубе издохла? Ан, нет, я и трубочиста Митрича пытал — чисто все! А вонь, нет-нет, да и проявится, и аккурат, когда контры эти кота за хвост тянуть начинають…

— Какого кота? — не понял Дорофей Петрович.

— Ну, ить песняка давить…

— Так и говори, гнида! — разозлился блюститель закона. — И в контры погоди записывать — все ж немаленький человек… — Дорофей Петрович запнулся, вспомнив о жутком «щупальце» замнаркома. — Ну, в общем, был немаленьким… — комкано добавил он.

— Да, еще вспомнил, — радостно заявил Епанчин, — свечи они жгли безмерно, да всё черные, как деготь!

— А ты откуда прознал? — прищурился капитан. — Или с ними горлопанил?

— Да упаси Господь! — Дворник в очередной раз размашисто перекрестился. — Я как-то водосток чинить полез — два пролета ветром сорвало… Вот туточки: рядом с энтим окошком. Лестницу поставил, да и в окошко-то заглянул…

— Врешь, небось, что чинить полез, — усмехнулся Дорофей Петрович. — Они же, сам говорил, свечи ночью жгли. А чтобы ты ночью полез водосток чинить, ну не в жизнь не поверю!

— Ну, бес попутал, товарищ начальник, — нехотя