На следующее утро я выпил в гостинице кофе, испачкал рукав рубашки в апельсиновом джеме, заплатил за номер и с вещами дошел до продуваемой ветром Александерплац, где постоял минуту, глядя на поднимавшуюся из утренней дымки телебашню, ее острие скрывалось где-то в вышине. Я вспомнил игру, в которую играл в детстве со своим другом. На карточках были изображены башни, вышки и здания всего мира, и мы по очереди выкладывали их на стол. Эмпайр-стейт-билдинг побеждал Эйфелеву башню, а пирамида Хеопса не могла состязаться со зданием Московского университета, но чемпионом была телебашня в Варшаве, достигавшая невероятной высоты — 646 метров. Если у социалистических стран и возникали трудности в каких-то делах, не связанных с размерами, то уж по длине, высоте, скорости, килограммам, а также по количеству атомных бомб, необходимых для уничтожения земного шара, они побеждали всегда, так мне, по крайней мере, казалось.

С вокзала Александерплац я поехал на Центральный вокзал, откуда отправляются поезда в Дрезден. Мне пришлось ждать полтора часа, поскольку предыдущий поезд ушел за минуту до того, как я добрался до вокзала. Я убил время, гуляя по кварталу, там, где проходит улица Парижской коммуны, за которой открывался громадный пустырь, покрытый песком и щебнем. Стена, расколовшая город, проходила по краю площади, но теперь страну разделяли лишь металлические прожилки рельсов. Ветер поднял в воздух пыль и мусор, бутылки из-под лимонада покатились по щебню, и вряд ли пройдет много лет, прежде чем здесь всё застроят магазинами, которые заслонят пыльную аллею. Возможно, и название улицы изменится на более подходящее для современного мира, ведь, если я правильно помнил, Парижская коммуна была первой сумбурной попыткой рабочего класса добраться до власти. Она послужила печальным прообразом грядущих революций, и, глядя на пустырь, продуваемый ветром, я не мог избавиться от мысли, что вижу нечто символическое, и если в юности я по глупости восхищался революцией, то теперь открывшаяся передо мной картина ужасала меня. Чуть позже я сидел в поезде, смотрел в окно на спешащих по платформе людей и, кажется, вдруг различил в этой суете знакомое лицо, кого-то из далекого прошлого, но, разумеется, ошибся так же, как ошибается человек, который уже давно пытается что-то найти — чаще всего свой собственный, одиноко звучащий голос.

Я попробовал представить себе лицо Анны Принц, но на ум пришли лишь ее странные, непонятные слова, которые запомнились и продолжали крутиться у меня в голове: «Медленно застилает наш горизонт пелена тумана», и, когда поезд тронулся и потихоньку стал выползать из-под навеса вокзала, я увидел наверху застекленные прямоугольники металлических конструкций, через которые просачивался слабый свет. Я погрузился в мягкое кресло, в монотонный шум поезда. Вскоре мы уже неслись через пригороды, где дома были ниже, стены покрыты слоем грязи и копоти, где кастрюли и тарелки в квартирах день и ночь дребезжат из-за проходящих мимо поездов, а дети с грязными ладошками сидят на крышах, свесив ноги, стреляют из рогаток камешками и гайками, которые звенят, ударяясь в окна поезда, и расплющивают монеты под колесами вагонов. Дети машут руками, их матери смотрят в окна, замершие, словно остовы океанических кораблей, которые ржавеют в порту; уже на самом краю города мы проехали мимо отеля «Сити Парк», и было трудно сказать, жив он или уже нет, но наполовину сгнившая вывеска еще болталась на крыше.

К середине пути пейзаж стал меняться. Вокруг велась добыча бурого угля, и я вспомнил, что когда-то уже видел на фотографиях огромные угольные разрезы, тяжелые экскаваторы продвигались вперед, не останавливаясь даже ночью, медленно, в свете прожекторов, подгоняемые расчетами инженеров, под стук своих механических сердец, они вгрызались в пейзаж, миллиметр за миллиметром перемалывая холмы и оставляя позади себя равнину. Деревья уже давно пали, животные забились в свои норы, даже дни стали серыми, ландшафт превратился в лунный, и, когда я смотрел в окно, у меня вдруг возникло чувство, что мы движемся по краю земли, поезд мчится вперед, не сбавляя скорости, и машинист не замечает, что где-то впереди уже проглядывает та черта, за которой мы свалимся вниз, в бездонную темноту. Я невольно зажмурился, а когда с опаской открыл глаза, на краю поля снова покачивались деревца, цвета возвращались, потом деревья сменились хвойным лесом. Стволы мелькали перед глазами; затем лес внезапно кончился, и из окна открылся вид на уходящую далеко вниз долину. И как окончательное свидетельство того, что мир еще на месте, у железнодорожного полотна стоял олень.

Спустя еще два часа мы прибыли в Дрезден, где я пересел на медленный пригородный поезд, и в конце концов в половине второго дня сошел на платформу вокзала в Пирне. Я легко отыскал гостиницу, она находилась на боковой улочке, по сторонам которой шелестели клены. Номер был небольшим и чистым, над комодом висела картина, копия работы Ренуара. Я ополоснул лицо холодной водой, надел свежую рубашку и спустился в холл, где сказал дежурной, что мне надо добраться по адресу Кёльнштрассе, 4. Служащая гостиницы не знала, где эта улица, и в конце концов мы вместе нашли ее на карте на самом краю города. Дежурная сказала, что автобусы ходят плохо и мне лучше взять такси, так что я пошел обратно на вокзал, возле которого стояло несколько свободных машин.

Мы проехали через центр города, напомнивший мне сонную деревню где-нибудь в Альпах. На побеленные известью фронтоны были приколочены темные декоративные балки из дерева, конек одного из домов украшал жестяной петух, и мне показалось, что я приехал в место, знакомое мне с детства по сказкам. Водитель такси поинтересовался, по какому делу я прибыл в город, и, когда я ответил, что в отпуск, он сказал, что если бы сам собрался отдохнуть, то наверняка выбрал бы какое-нибудь другое направление. Но раз уж я приехал, продолжал он, мне будет полезно знать, что в выходные в городе устраивается ярмарка, куда съезжаются люди со всех окрестностей, и еще, если меня это интересует, он мог бы порекомендовать место, где мне не придется по вечерам скучать в одиночестве, if you know what I mean,[9]добавил он по-английски. Я поблагодарил водителя за заботу, но подумал, что вряд ли воспользуюсь его предложением.

Я вышел из такси перед домом Анны Принц. С минуту постоял на улице, разглядывая старый двухэтажный каменный дом. В живой ограде из боярышника обнаружилась железная калитка, петли громко заскрипели, когда я входил. За каменным забором оказался крохотный садик, который упирался в стену соседнего дома и, кажется, продолжался за домом Анны Принц. Я нигде не нашел звонка и постучал в дверь, но никто не ответил, поэтому я решил пройти по узкой, вымощенной камнем дорожке, огибавшей дом, пока наконец не увидел ее.

Женщина стояла спиной ко мне. На ней была шерстяная кофта и юбка из плотной материи, хотя день был теплым. Я не видел ее лица. В саду было тихо, я слышал лишь шелест листьев, скрип калитки, раскачиваемой ветром. В предвечернем свете все казалось хрупким, бежало взгляда. Женщина, видимо, была погружена в свои мысли. Я издалека поздоровался, но она не услышала. Я подошел ближе, и тогда Анна Принц обернулась и, прищурившись, посмотрела на меня. Она сказала, что представляла меня несколько старше. Проходите, продолжала она, взяла меня за руку и провела в глубину сада. Я чувствовал ее мягкую руку с гладкой, уже истончившейся кожей, через которую проступали костяшки пальцев. Она сказала, что выращивает тут помидоры. Она растит их уже пятьдесят лет и в конце лета, когда томаты созревают, собирает их и тушит в большой сковороде прямо во дворе, вон там; из помидоров испаряется вода, они становятся плотными, и тогда Анна добавляет соль, перец, немного сахара, раскладывает пасту по стеклянным банкам, которые хранятся всю зиму, и если бы она попыталась подсчитать, сколько томатов съела за свою жизнь, то никто бы не поверил, но бывали времена, когда ничего другого и не было. И если бы ее спросили, что помогло ей выжить, то ответ был бы далек от поэзии: помидоры. Люди приходят и уходят, улыбнулась Анна Принц, а томаты остаются. Я удивленно слушал и все еще держал ее за руку, поскольку она крепко сжимала мою ладонь и не отпускала. Я смотрел то на нее, покачивающуюся на ветру, то на кусты томатов на фоне гаснущего синеватого неба.