«До сих пор, — сказал фельдфебель, — располагаясь поблизости от советской границы, мы слушали только песни советских пограничников и не предполагали, что люди, поющие так мечтательно, протяжно, мелодично, могут столь яростно защищать свою землю. Огонь их был ужасен! Мы оставили на мосту много трупов, но так и не овладели им сразу. Тогда командир моего батальона 32 приказал переходить Сан вброд — справа и слева, чтобы окружить мост и захватить его целым. Но как только мы бросились в реку, русские пограничники и здесь стали Поливать нас огнем. Потери от их ураганного огня были страшными. Нигде — ни в Польше, ни во Франции не было в моем батальоне таких потерь, как в те минуты, когда порывались мы форсировать Сан. Видя, что его замысел срывается, командир батальона приказал открыть огонь из 80-миллиметровых минометов. Лишь под его прикрытием мы стали просачиваться на советский берег. Наша тяжелая артиллерия уже перенесла свой огонь в глубь советской территории, где слышался рокот танков. Но и находясь на советском берегу, мы не могли продвигаться дальше так быстро, как того хотелось нашему командованию. У ваших пограничников кое-где по линии берега были огневые точки. Они засели в них и стреляли буквально до последнего патрона. Нам приходилось вызывать саперов. Те, если им это удавалось, подползали к укреплениям и подрывали их динамитом. Но и после грохота взрывов пограничники сопротивлялись до последнего. Нигде, никогда мы не видели такой стойкости, такого воинского упорства. Мы уже обтекали огневую точку, двигались дальше, однако никакая сила не смогла сдвинуть двух-трех пограничников с их позиции. Они предпочитали смерть возможности отхода. Советского пограничника можно было взять только при двух условиях: когда он был уже мертв либо если его ранило и он находился в тяжелом, бессознательном состоянии… В нашем батальоне насчитывалось тогда 900 человек. Одними убитыми мы потеряли 150 человек. Больше 100 получили ранение. Многих понесло течением, и в суматохе мы так и не смогли их вытащить на берег…»

Нужны ли комментарии к этому признанию немецкого фельдфебеля? А ведь на девятой заставе было всего сорок человек, и вооружены они были лишь винтовками, гранатами и парой ручных пулеметов…

* * *

«По телефону из Львова…

24 июня 1941 г. 20 час.

…По состоянию на 9.00 24 июня 1941 г…На участке [Коломыйской] комендатуры выброшен германский парашютный десант в числе 50 человек, одетых в пограничную форму и гуцульскую одежду. 35 человек из этого числа взяты в плен, остальные разыскиваются».

29 июня танковые части противника блокировали города Станислав и Львов и, зайдя нам в тыл, отрезали пути подвоза боеприпасов и питания.

30 июня был получен приказ оставить границу…

1 июля. Школа как разворошенный муравейник. Кто-то куда-то бежит, кто-то что-то тащит — вороха обмундирования, учебные винтовки.

— Куда?

— Командир велел в колодец бросить…

— Вторая рота, бегом к вещевому складу! Кто хочет сменить сапоги — можно взять командирские яловые…

Это уже совсем неожиданно. Нам, курсантам, — и командирские сапоги? Поддался этому искушению и я. Снял свои кирзачи, уже повидавшие виды за девять месяцев службы, надел новенькие кожаные.

Рядом с вещевым — продуктовый склад. Там на три повозки курсанты грузили какие-то мешки и ящики.

Часов в девять вечера дежурный вызвал командиров взводов к начальнику школы. Вернулись они быстро. По лицу нашего старшины нетрудно было догадаться, что принесенное им известие нельзя отнести к разряду обычных.

— Третий взвод, ко мне!

Построились быстро.

— Товарищи курсанты, — старшина запнулся. — Товарищи курсанты, обстановка очень сложная. Вы знаете, что уже восьмые сутки на нашем участке границы идут бои. Коломыя окружена. Получен приказ: сегодня оставить город… Да, ребятки, — голос у старшины дрогнул, — не думалось, что такое получится… Задача, — резко произнес он, — собраться быстро, взять с собой винтовку, два подсумка патронов, гранаты, противогаз, шинель в скатку, флягу для воды, вещмешки с личным имуществом. Собак — на коротких поводках, но длинные тоже взять. А также щетки и скребницы… Ничего лишнего не брать! Ясно? Сам проверю. Выступаем в двадцать три ноль-ноль. Разойдись!

В двадцать три ноль-ноль мы уже стояли в колоннах повзводно, с собаками на коротких поводках. Из города доносился раздирающий душу вой сирен воздушной тревоги. Над Коломыей полыхало зарево. Горела нефть… Чей-то пес тоскливо завыл…

— Школа-а! — донеслось от головы колонны, — шагом… арш!

Не очень держа равнение, тронулись. За нами потянулись повозки с продуктами, еще с какими-то вещами и походная кухня на паре лошадей.

Немецкие и венгерские войска к вечеру 1 июля практически окружили город. Кольцо оказалось незамкнутым лишь на одном участке в несколько километров. Это нас и спасло. При вооружении, которое мы имели, это мог быть наш первый и последний бой.

Где фронт? Где части Красной Армии? Когда же она наконец остановит немцев, погонит их на запад, назад, за границу?! Ведь прошло уже восемь суток! Восемь… И верно ли говорят, что немцы уже где-то под Ровно? Но почему тогда у нас тут боев не было? Говорили как-то, что на другой окраине города немцы сбросили авиадесант и одеты их солдаты в нашу пограничную форму. Но будто бы городская комендатура их быстро переловила. Может, не завтра послезавтра вся война и кончится? Зачем жё тогда отходить? Зачем же столько всего в школе сожгли и бросили? Разные путаные мысли приходили в голову. Информации-то у нас, рядовых, никакой не было, сводок информбюро по радио никто не слышал. Где оно, радио-то? А слухи ходили один страшнее другого: об отступавших и окруженных, о погибших заставах и разбомбленных эшелонах. Такое даже слушать было страшно, не то что обсуждать. Вслух и не говорили. Помилуй бог, это же провокация, паникерство! А дома что? Уже две недели я не получал писем от родных. И о себе ничего не сообщишь. Нас предупредили: не пишите, почта все равно не работает…

Мы отходили к северо-востоку, в сторону Киева. Направление становилось известным по мере того, как оставались позади города, городки и села Западной Украины. Коломыя — Городенка. Почти 40 километров. Это был наш первый ночной переход. 3 или 4 июля где-то между Городенкой и Гусятиным мы перешли Збруч. Эта река была нашей старой границей.

Жаркий, душный день. Дорога запружена машинами, повозками. По обочинам — люди. Задыхаясь от пыли, изнывая от палящего солнца, идут бесконечной то редеющей, то густой цепочкой люди, тащат тачки с домашним скарбом, собранным и напиханным как попало, — тут и узлы, и сундуки, и самовары, и иконы. Рядом волочится коза или