Однако пытливый, уже травмированный, ум на этом не остановился. Когда где-то на польских или чехословацких, а может быть, и уже германских полях Ваня обнаружил совершенно целый фаустпатрон, то не замедлил испытать его, предварительно попросив товарища отойти за спину, дабы ничего не случилось. Патрон благополучно сработал, и со Смирновым ничего не случилось. Правда, товарищ лишился глаз и лицо его приобрело вид мочёного яблока, но хорошо, что жив остался!

Так решил трибунал в первый раз! И лишь во второй, когда Ване поручили препроводить пленных в часть и он, горячая голова, не смог этого сделать до конца, а разрядил автомат в безоружных где-то на полпути, трибунал задумался и лишил его какого-то звания, оставив, однако, в действующих частях.

Теперь Ваня был осторожнее, и, если мысли под темечком всё-таки начинали постукивать, он брал карандаш или ручку и облекал их во вполне удобоваримую стихотворную, и если оплачиваемую, то очень цензурную, форму.

Многообещающая молодость – не так ли? Тем более, что в последний раз во время войны родной осколок не дал обуздать себя в уже поверженной цитадели фашистского Рейха. Там Ваня, на пару с товарищем, привязался к двум местным «курочкам» и напоролся на конкурентов-французов. Ломовые приёмы ухаживания «стукнутого» уроженца Смоленщины не шли ни в какое сравнение с деликатной обворожительностью потомков д'Артаньяна и Арамиса, и Смирнов не нашёл ничего лучшего, чем лесину от забора, которой и проломил лоб одному из союзников на поле брани, но только не в любви.

Из соображений скорее политических, чем справедливых, начальство решило замять и этот инцидент и отослало «героя» от греха подальше. Но опять не в места не столь отдаленные. И поскольку теперь наступил мир, а темечко всё же ныло, то Ваня строчил стихи одно за другим и так энергично их проталкивал, что даже знаменитый Михаил Аркадьевич Светлов не смог отвязаться от него иначе, как следующей эпиграммой:

С Пушкиным сравнили! И кто? Сам Светлов! После этого не стать членом Союза писателей было бы по меньшей мере оскорбительным.

И Смирнов стал им.

Членом Союза то есть, а не человеком…

На одной из встреч с читателями, которые до этого и не предполагали о существовании такого ископаемого поэтического гиганта, его спросили:

– Какую бы книгу вы взяли на необитаемый остров, если бы вам пришлось отбыть там двадцать лет?

– «Остров сокровищ!» – не моргнув глазом и не задумавшись ни на секунду, тут же ответил поэт.

– Почему? – опять спросили то ли пионеры, то ли пенсионеры.

– Я бы рылся! – пояснил поэт и повёл вокруг сорокаградусными очами.

Уже к этому времени Смирнов пил по-чёрному!

Когда же на другой встрече, но уже с кондитерами, один из пятисот с жутким гаком членов Союза писателей Казахстана из числа аборигенов представил его как гениального русского переводчика-пульверизатора казахской поэзии (имелось в виду «популяризатора») и женщины ухватились от смеха за свои кондитерские животы, он опять повел своими сорокаградусными очами и прорычал:

– Я их всех переведу! Как тараканов!

Ну что можно сказать? Шовинизм и явно не созидательного уровня агрессивность Смирнова были очевидны. Как и был очевиден ярый шовинизм гордости казахской литературы… ну, скажем, Бейгали Турпенбаева, памятник которому, похоже, отольют в бронзе и поставят в одном из самых козырных мест Алма-Аты.

Надо отметить, что подобные субъекты гордо называют вышеперечисленные качества чувством национального достоинства, но это не более чем грим. Тут автор полностью согласен с Аполлоном, сказавшим, что у людей может быть или не быть только одно достоинство – ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ! И будут потомкам парить мозги добротой этих «надчеловеков», их глобальностью мышления и человеколюбия, хотя при жизни в них доминировали лишь мания величия со спесью, хамство замешанное на злобном тестостероне и характерный для большинства «верхних» писателей махровый проституционизм.

К чему здесь Бейгали, спросите вы? А к тому, что он был первым защитником и покровителем Смирнова, ибо одного поля ягоды на одном поле произрастать и обязаны. И они росли. Каждый на своем кусте, но на одной ниве…

– Хотите загадку, бродяги? – спросил Смирнов, когда бутыль почти опустела.

– Да-вай! – миролюбиво икнул Бахыт и откинулся на подобие кушетки.

И Ваня начал:

– Чёрт его знает! – выругался Серёга. – Бейгали твой, что ли?

Инвалид уже с минуту безуспешно пытался приладить культю к деревяшке.

– Темнота! – победно прищурился Смирнов и продолжил:

– Я, пожалуй, пойду… – сказал Бахыт и сел.

Он понял, кто это…

– Подожди, подожди! – задержал спортсмена Ваня и, хохотнув, назидательно закончил:

– Сам написал? – сдавленно проговорил Бахыт и начал собираться.

Он давно знал Смирнова и, сильно подозревая, что тот провокатор и секретный осведомитель, держал себя с ним очень осторожно. «Если девушка красива и в постели горяча, это личная заслуга Леонида Ильича!», так и вертелось на языке, но, слава богу, не вырвалось. Тем более, что дальше закрутилось в голове ещё более крутое: "Поменяли хулигана на Луиса Корвалана. Где б найти такую блядь, чтоб на Лёньку поменять!"

– Эх вы… гегемоны! – вместо ответа выругался поэт.

Вылив в стакан оставшееся в бутыли и одним залпом выпив, он как-то по-особенному прищурился.

– Ну, этого-то вы угадаете. Этот ваш:

– Кто? А? Ну-ка, ну-ка!..

Собутыльники молчали. Хотя они были далеко не ангелы, но Федю уважали. И Смирнов это почувствовал. Он даже заскрежетал зубами от зависти. Уже давно его самого только терпели и боялись.

В это время на улице ахнуло так, что намертво привинченные к полу кинопроекторы звякнули, и все трое выскочили из кинобудки. Нет, не тушить пожар или спасать людей! Просто Алма-Ата – город сейсмичный. В горячке Серёга даже не заметил, что он без деревяшки, и лишь увидев, что землетрясения нет, начал проседать на воздушное пространство под культёй. В сарае же просто взорвалась канистра с каким-то горючим содержимым, и столб пламени взвился до верхушек тополей. На счастье мерзавцев, ветер дул от Дома культуры, да и пожарники работали на совесть…