– Любят тебя уголовники, – ехидно заметил Крячко.

– Я душевный, уголовник – человек ранимый, чувствительный. Не то что менты! Гуров вышел, хлопнув дверью.

Когда Гуров вошел в кабинет следователя, Конкин встал, сказал:

– Здравия желаю, господин полковник, узнаете? Гуров глянул, пожал Гойде руку, присел на диван, посмотрел на преступника внимательно, вздохнул:

– Ты у меня не единственный.

– Разбой, в Сокольниках! – сказал Конкин так радостно, словно напоминал о счастливом событии.

– Дело-то я помню, фамилию и кличку, а при встрече узнал бы вряд ли.

– Наговариваете на себя. Лев Иванович, – льстиво сказал Конкин.

– Ну, вы тут беседуйте, вспоминайте молодость, а я схожу в буфет. – Гойда поднялся из-за стола и вышел из кабинета.

Гуров занял место следователя, сказал:

– Ну, ты звал меня. Выкладывай.

– Лев Иванович, скажите, что за пацаны в МУРе обосновались? – Конкин возмущенно всплеснул руками.

– В МУРе, как везде, люди разные. А вы без эмоций, изложите факты.

– Третьего дня, в понедельник, – начал Конкин, – я зашел к знакомому, ныне покойному, вору. Мир его праху. – Он перекрестился. – Теперь наши дела отпали и не интересны. Ну, сидим, выпили. Я и не знал, что Муха, кликуха его, ширяется, наркоман то есть.

– Можешь не переводить, я понимаю, – усмехнулся Гуров.

– Вам бы не понять! Вы все понимаете, Лев Иванович. Да, время, поначалу не приметил, сейчас вижу. Виски-то у вас того, словно инеем припорошило.

– Это от безделья. Вы остановились на том, мол, не знали, что Муха наркоман.

– Не знал, мы корешами не были. Выпили бутылку на двоих, я принес. Как пузырек кончился, я говорю: двигай в палатку. А он, падлюга, отвечает, что обойдемся, так закайфуем. Достает пакетик с белым порошком, шприц, ну, я не вчера родился, говорю, мол, я не ширяюсь и не советую. Ну, он меня послал, приготовил дозу, ширнулся. Мне бы, мудаку... Простите, господин полковник.

– Двигай дальше. – Гуров закурил, дал сигарету Конкину. – Давай, давай, мне деньги платят за то, что я вас выявляю и задерживаю, а не исповеди выслушиваю.

– Сижу, не знаю почему. Муха захорошел, давай прошлое вспоминать. У нас были дела. Он одно вспомнил, на меня попер. Он тогда пятерик схлопотал. Тут попер, мол, я заложил. Муха мужик здоровый, схватил бутылку, я нож со стола, стыкнулись... Я ему аккурат в сердце угодил. Что точно в сердце, мне позже на Петровке сказали. А на хате, когда Муха завалился, я сначала к дверям, потом подумал, что на ноже мои пальцы остались, схватил нож и почему-то пакет с наркотой, говорят, с героином. Я хотел в ванную пройти, нож вымыть, наркоту в толчок спустить, только шагнул – дверь выбили, ворвались, меня в железо и на Петровку. Чего вам объяснять? Теперь вяжут торговлю наркотиками, ведь на пакете мои пальцы. И умышленное убийство, мол, доходы не поделили.

– Допустим, я верю. Чего ты от меня хочешь? Почему эту историю следователю не расскажешь?

– А чего ему рассказывать, когда он в бумажки муровские смотрит, мою биографию изучает. Доверие к человеку должно быть. Дай человеку, что положено, ему мало не покажется. Зачем навешивать?

– Ну а я-то здесь при чем? – Гуров погасил сигарету, поднялся, открыл форточку.

– Слушай, сыщик, ты человек с понятием. Сделай, что можешь, а я тебе наперед интересную вещь скажу. Сумеешь отблагодарить – сделаешь, не сумеешь – бог тебе судья.

– Ты не торопись, – сказал Гуров. – Ты наперед, и я наперед. Я в должниках ходить не привык. Я следователя знаю, он меня тоже знает. Мы вместе одно крупное дело разматывали. Так вот, я тебе говорю, следователь твой – человек тоже с понятием, считай, повезло. Я ему скажу, мол, тебя помню, твои показания в прошлом подтвердились. Я тебя выслушал и верю. А уж как следователь решит, я за это не в ответе. Годится?

– Годится, господин полковник!

– Тогда ты говоришь, я слушаю.

– Значит, такие дела, – начал Конкин. – В Москве готовится большая разборка среди авторитетов. Они несколько раз съезжались, ума хватило, на спуск никто не нажал. Договорились они собрать своих представителей, ну, вроде министров иностранных дел, чтобы те потолковали спокойно, договорились мирно, без крови. А потом этот договор представили своим боссам на утверждение...

– Ратифицировали, – подсказал Гуров.

– Вот-вот, по телеку говорят, я запомнить не могу. Соберутся, конечно, головы не пустые, разговор у людей будет не простои, потому встреча будет не накоротке, поселятся за городом основательно.

– Когда, кто, где?

– Чего не знаю, того не знаю. Кто? Думаю, сегодня никто не знает. Каждый из авторитетов решит, кого посылать. Я знаю человека, сволочь и паскудина, которого заложу с удовольствием. Он чужими руками гребет, людскими жизнями распоряжается, сам в лимузинах раскатывает с красотками. Эта падла на том совещании наверняка будет. Если вы его сумеете прихватить, все узнаете.

Безразличие с лица Гурова давно исчезло, он слушал с вниманием и интересом. Конкин данный факт мгновенно засек, потому с именем тянул, зажег потухшую сигарету, сильно затянулся, ждал, может, мент чего пообещает. Гуров, усмехнувшись, откинулся в кресле, сказал:

– Чего обещал, то сделаю, не больше, не меньше. Информация твоя, не буду кривить душой, интересная. Сумеем мы ее использовать, не знаю. Хочешь назвать имя, говори, не хочешь – молчи, ничего для тебя не изменится.

– За это тебя. Лев Иванович, люди и уважают, что ты не обещаешь, а сказал, так исполнил. Обычно человека взяли, он молчит. Ему менты златые горы обещают, чуть ли вместо срока премию получишь, только расколись. Человек рот открыл, менты записали, подпись получили, все забыли, сигаретой не угостят.

– Случается, – согласился Гуров. – Менты, как все люди, разные.

В кабинет вернулся Гойда, сыщик поднялся из-за стола, освобождая чужое место.

– Харитонов Борис Михайлович, кличка Барин, живет в высотке на Котельнической.

– Лады, – сказал Гуров. – Ты изложи господину следователю свою версию. Я за него ручаюсь, он попытается тебя понять.

Гуров пожал хозяину кабинета руку, сказал:

– Закончишь, позвони. Кивнул Конкину и вышел.

* * *

Борис Михайлович Харитонов, сорока двух лет от роду, был преступником не простым, так как родился трусоватым, со школьных лет любил творить людям неприятности, но не сам – зачем рисковать? – а подбивал товарищей, организовывал.

С годами творимое Харитоновым из неприятностей переросло в преступления, привычка не рисковать, не пачкать рук осталась, стала устойчивым жизненным принципом. Был он человеком не шибко умным, но потрясающе хитрым, не отягощен нравственностью, женой и родителями. Жениться он не хотел, девочек хватало, а родители скончались, чему Харитонов был рад. Ох уж этот сыновний долг!