А-сы согласился с отцом. Они купили несколько циновок, наняли лодку и, пользуясь погожими днями, отправились в путь. Поехал с ними и А-до. На шестой день вернулись домой и привезли обратно целую корзину непроданных коконов. Свыше тридцати девяток водой проделали старый Тун-бао и его сыновья, пока добрались до Уси, однако на шелкомотальной фабрике до этого никому не было дела: за дань коконов из иностранной грены им дали всего по тридцать пять юаней, а из китайской — по двадцать. На коконы чуть похуже и смотреть не желали, их набралась целая корзина, хотя коконы у Тун-бао были первосортные. Из вырученных ста одиннадцати юаней десять ушло на дорогу, а оставшихся ста не хватило даже на уплату долга, в который Тун-бао залез, чтобы купить шелковичных листьев. От огорчения Тун-бао по дороге заболел, и сыновья чуть ли не на руках притащили его домой.

Девяносто цзиней коконов, не принятых фабрикой, пришлось размотать. Сы попросила у Лю-бао станок и целых шесть дней трудилась. Тут в доме кончился рис, и А-сы поехал в город продавать пряжу. Но и на нее спроса не было. В закладных лавках пряжу тоже не брали. Лишь в лавке, где перед праздником цинмин А-сы заложил дань риса, ему повезло: удалось упросить хозяина отдать ему рис за пряжу.

Ничего, кроме долгов, не принесли Тун-бао и его землякам весенние шелкопряды! А сколько было надежд! Особенно не повезло семье Tyн-бao: они собрали коконов больше всех в деревне и все же потеряли землю, дававшую свыше пятнадцати даней тутовых листьев, зря истратили тридцать юаней, взятых взаймы, да еще целый месяц недосыпали и голодали.

1932

ОСЕННИЙ УРОЖАЙ

1

Тун-бао стал поправляться лишь к концу пятого месяца по лунному календарю. Лекарств он не признавал, если не считать «чудодейственные» пилюли, которые его сноха Сы данян дважды испрашивала в храме у Бодисатвы.[47] Старик был убежден, что нужда делает человека выносливым, крепким, и он без всяких лекарств изгонит вселившегося в него злого духа. Но только он встал с постели, как почувствовал нечто странное: ноги казались ватными, не слушались, спина не разгибалась. «Долежался, аж кости заржавели», — с досадой думал Тун-бао, бодрясь и уверяя себя, что он еще мужчина хоть куда. Когда же он стал умываться над тазом и увидел в воде свое отражение, то невольно вздохнул. Неужели это лицо, заросшее желто-серой бородой, его лицо? А эти резко обозначившиеся скулы, заостренный нос, ввалившиеся глаза, взъерошенные волосы, этот кадык, чуть не с кулак величиной? Не человек, а привидение! Долго вглядывался Тун-бао в свое отражение, и из глаз его полились слезы. Впервые в жизни этот своенравный старик заплакал.

Едва не полвека Тун-бао тяжело трудился, пока нажил свое скудное состояние. Здоровье и Бодисатва — вот что считал он главным в жизни. Без заступничества Бодисатвы, как ни хитри, как ни изворачивайся, ни деньги, ни богатство не пойдут па пользу. Но если здоровье никудышное и нет сил работать, даже Бодисатва не поможет. Олицетворением Бодисатвы был для Тун-бао бог богатства. Вот почему уже сорок с лишним лет каждое новолуние и полнолуние Тун-бао шел к невзрачному храму бога богатства[48] на краю деревни, около мостика, и клал поклоны.

Нынешней весной Тун-бао и так не повезло — он очень невыгодно продал шелковичные коконы. А тут еще эта болезнь. Ведь он до того исхудал, что сделался на себя непохожим. Нет, не увидят больше он и его семья ни одного светлого дня, пропадут!

Глядя на сноху, которая, сидя на корточках перед глиняным очагом, пыталась разжечь огонь, Тун-бао сказал слабым голосом:

— Какой-то месяц пролежал, а поглядишь — кожа да кости остались.

Продолжая дуть изо всех сил, сноха ничего не ответила, ее растрепанные волосы едва не касались топки. Молодой тростник никак не хотел загораться. Комната наполнилась едким дымом, который стал постепенно выходить наружу. Прибежал с рисового тока двенадцатилетний Сяо-бао, внук старика, и, кашляя от дыма, попросил есть. Тун-бао тоже задыхался от кашля. С трудом поднявшись и едва передвигая трясущиеся ноги, он заковылял к очагу, чтобы помочь снохе раздуть огонь, но в эту минуту тростник наконец загорелся. Сноха подбросила в огонь тутовых веток и только тогда подняла лицо. Оно было мокро от слез. Отчего она плакала, эта работящая, несловоохотливая женщина? Едкий дым был причиной или что-то другое? Старик поглядел на сноху, сноха — на него. В отсветах огня лицо женщины уже не казалось таким бледным, хотя было по-прежнему болезненно-изможденным. Льнувший к матери Сяо-бао походил на маленькую обезьянку; страшно худой, он был плохо развит для своих лет. И это с особой ясностью бросилось сейчас в глаза старику. Когда, больной, он лежал в темном углу, держа в руках худенькую руку Сяо-бао, он просто представить себе не мог, до чего отощал ребенок. И сердце старика сжалось от боли.

— Что с тобой, Сяо-бао, внучек? — спросил старик, едва сдерживая слезы. — Уж не чахотка ли?

С трудом выговорив эти страшные слова, старик пытливо посмотрел на сноху. Но та по-прежнему молчала, утирая слезы полой старого ситцевого халата.

Сяо-бао подбежал к котелку, из которого шел пар, потянул носом, но тут же недовольно надул губы:

— Опять тыква, мама? Почему ты всегда варишь тыкву? Я рисовой каши хочу.

Не сказав ни слова, даже не повернув головы, Сы в сердцах схватила тутовую ветку, словно собиралась наказать не в меру разговорившегося сына, но ограничилась тем, что переломила ее надвое, стукнув об пол, и кинула в топку.

Поглаживая внука по обритой головке своей иссохшей дрожащей рукой, старик ласково сказал:

— Не надо капризничать, Сяо-бао. Вернется отец, будет у тебя рисовая каша. Он поехал просить дедушку раздобыть для него денег.