– Балда ты, Мария!

Он не удержался и притянул жену к себе, поцеловал в шею.

– Прекрати! – страшным шепотом проговорила та. – А если Костя зайдет!

– Костя «Рамштайн» слушает в своей комнате! Нужны мы ему сто лет!

Но Маша уже вывернулась и сурово погрозила ему пальцем:

– Не сбивай меня с настроя! Я как раз представляла, что я сильный и хладнокровный японский воин. У меня кодекс Бусидо – настольная книга! А тут ты со своими поцелуями!

– Не вижу причин, почему бы одному воину не поцеловать другого воина, – сообщил Бабкин. – Тем более, японскому. И вообще, – спохватился он, – что это за подготовка такая к встрече одноклассниц! Воин!

Он взял ножницы и многозначительно ими пощелкал.

– Сереж, ты не понимаешь! – прочувствованно сказала Маша. – У меня на месте воспоминаний о старшей школе одна большая травма. И очень глупая! Мальчикам этого не представить.

– А я попробую.

– Не сможешь!

– Приложу все усилия, – пообещал Бабкин.

По коридору протопал пятнадцатилетний Костя, напевающий ломающимся баском: «Ду! Ду хаст! Ду хаст мих!»

– Я ж говорю, ему не до нас, – пробормотал Сергей.

– Ладно, давай про травму, – сдалась Маша и забралась в любимое кресло, похожее на половинку скорлупы. – Во-первых, меня никто не уважал. Во-вторых, я безобразно одевалась. Очень трудно быть независимой, когда ты в обносках. Я еще в школе поняла, что качественная одежда неплохо развивает чувство собственного достоинства, хотя родители за эту мещанскую мысль закидали бы меня гнилыми помидорами. Единственные школьные брюки мне сшила мама, они висели на заднице и пузырились на коленках. Блузка у меня была из секонд-хенда, с пятном на воротнике, которое ничем не выводилось. Я его маскировала брошью.

– Брошь тоже была из секонд-хенда?

– Нет, я ее смастерила сама на уроке труда. Трудовичка, когда увидела ее, уронила очки. «Машенька! – говорит. – Разве этому я вас учила?!»

– Ты ее в виде свастики сделала, что ли? – подозрительно спросил Бабкин.

– С ума сошел! Букетик цветов пришила к фетру. Выглядело, правда, так, словно лягушку стошнило незабудками. Зато под ней удобно было прятать пятно на воротнике.

– От этой картины на стене очень большая польза, – процитировал Бабкин. – Она дырку на обоях загораживает.

– Вот-вот. Я с дыркой на обоях, а Светка Рогозина в светлых обтягивающих джинсах и пушистых свитерах из мохера. Они тогда были безумно популярны! Я о таком свитере три года мечтала. А купила прошлой осенью!

– И что, хороший свитер?

– Хороший. Если в нем девочка шестнадцати лет, а не женщина тридцати пяти. Я в нем как йети, спустившаяся с гор. К тому же он розовый!

– А почему я не видел эту красоту? – удивился Бабкин.

– Потому что я дорожу нашим браком.

Сергей расхохотался.

– Слушай, то есть у Рогозиной была состоятельная семья?

– Папа – какая-то важная шишка в администрации района, мама при нем работала женой экстра-класса. Светка всегда знала, что выйдет замуж за иностранца. Она еще в восьмом классе заявляла, что в этой колхозной дыре ей не место. Под колхозной дырой имелась в виду вообще вся страна.

– Масштабно, что сказать. А предки этим замыслам крылышки не подрезали?

– Родители Светку обожали, особенно отец. Она была избалована до такой степени, что временами казалась дурой, хотя это было вовсе не так. Представь: единственный ребенок! Раскованная, яркая, красивая, не терпящая никакой конкуренции! И тут у нее появляется братик.

– И оттягивает на себя ресурсы родителей, – понимающе кивнул Бабкин.

– Все, что Светка перестала получать в семье, она стала добирать в классе. Это я уже потом сообразила, много лет спустя. Она просто давила, как танк, всех, кто хоть как-то выделялся.

– И тебя в том числе?

– Всех, – повторила Маша. – Меня не слишком сильно: я прикладывала столько усилий, чтобы сливаться со стенами, что она это, очевидно, понимала. В чем в чем, а в уме и проницательности ей было не отказать.

– Дрянь какая-то законченная, судя по твоему описанию, – Бабкин снова взял фотографию, пристально вглядываясь в прелестное личико девочки в голубом свитерке.

Маша покачала головой.

– Она была сильной личностью. И абсолютно никого не боялась!

– Еще бы – при таком папе.

– Нет, Сереж, дело не в папе. Это черта характера. Светка могла родиться в трущобах и все равно плевала бы под ноги всем, кто пытался бы утвердить над ней свою власть. Заставить ее делать то, что она не хотела, не мог никто.

1995 год, районная школа

– Света, задержись на минутку!

Рогозина удивленно обернулась к завучу, сидевшей над тетрадями с красной ручкой. Завуч на этой неделе заменяла всех учителей подряд и к пятнице выглядела совершенно обессилевшей. «Дерьмовая работенка, – подумала Светка. – И как только на нее люди добровольно соглашаются?»

– Да, Инна Аркадьевна?

– Дежурный класс в полном составе с уроков сбежал, – сказала та, не отрывая взгляда от очередного сочинения. – Будь добра, пройдись со шваброй. Господи, что они пишут, что они пишут! – она всплеснула руками. – «Раскольников был продукт». Вот как это понимать? Какой продукт – маргарин, что ли?

– Продукт эпохи, Инна Аркадьевна.

– Ах, эпохи…

Завуч с бессмысленным взглядом покусала ручку.

– Маргарин, между прочим, тоже продукт эпохи, – рассеянно заметила она.

«Кукукнулась Голишкина, – констатировала Светка. – Шифер перегрелся на сочинениях».

– Простите, Инна Аркадьевна, я не поняла, что мне сделать, – вслух сказала она. Ей представилось, как она шагает по подиуму от бедра, помахивая шваброй. «А что, концептуальненько!»

– По классу пройдись, – повторила завуч. – Вон как меловые следы разнесли.

Рогозина с изумлением уставилась на нее.

– Пол помыть, что ли? – после долгого молчания уточнила она.

– Да-да, протереть влажной тряпкой.

Инна Аркадьевна принялась размашисто писать что-то на тетрадном листе, не обращая больше внимания на Светку.

Но Света так долго и пристально смотрела на нее, что завуч ощутила на себе тяжелый взгляд и очнулась.

– Да? Что? – на секунду она забыла, о чем говорила с этой красивой девочкой.

– Инна Аркадьевна, я не буду мыть пол.

– Прости?

– Я не буду мыть пол, – громко повторила Рогозина. Широко расставленные зеленые глаза смотрели на завуча со спокойной уверенностью.