Он оставил меня в состоянии полного изнеможения. Но несколькими часами позже я почувствовал себя достаточно отдохнувшим, чтобы решиться на следующий день приехать в Питье, одну из наиболее известных больниц тогдашнего Парижа, и таким образом занять время до возвращения Сивиаля.

Я распорядился нанять мне мягко подрессоренный экипаж, который доставил бы меня в ботанический сад. Неподалеку, на улице Ласепед располагалось древнее здание Питье, воздвигнутое по приказу Марии Медичи в 1612 году и задуманное как ночлежка для парижских нищих. Это было весьма мрачное, заброшенное сооружение с грязными бороздами под темными окнами.

С моими документами проникнуть в операционную не составило никакого труда. Сам операционный зал находился на первом этаже, и было очевидно, что стены его не штукатурили и не белили с незапамятных времен. Расставленные внутри стулья были настолько грязны, что наблюдатели, которые уже дожидались рядом с наспех протертой кроватью, служившей операционным столом, обыкновенно предпочитали постоять. Окна находились так невысоко от пола, что в них мог заглянуть любой прохожий.

На дальнейшие наблюдения оставалось не слишком много времени, поскольку вскоре появился Мезоннев с его ассистентами.

Он распорядился подать ему его операционное платье, как коркой покрытое засохшей кровью и гноем. Из одной из петель свисало несколько жгутов для перевязывания сосудов.

Первый пациент оказался истощенным шестидесятилетним мужчиной с мочекаменной болезнью, который, как громогласно возвестил своим грубым голосом Мезоннев, страдал от недуга уже в течение двух лет и только теперь решился на камнесечение. Последнее, по его выражению, было и остается единственным надежным средством спасения и останется им, несмотря на то что некоторые другие врачи настойчиво пропагандируют прочие хирургические методы. Очевидно, это был выпад в сторону Сивиаля.

Пациент, как объяснил Мезоннев, был настолько слаб, что ему был противопоказан наркоз.

Между тем один из ассистентов заставил пациента закусить сложенную несколько раз ткань и прижал его плечи к кровати, другой же развел его ноги и зафиксировал их в положении, удобном для камнесечения.

Старик был слишком немощен, чтобы сопротивляться. Его сил не доставало даже, чтобы кричать. Он издавал лишь клокочущие стоны, когда Мезоннев с проворством фокусника проталкивал желобчатый зонд в мочеиспускательный канал, а затем, считанные секунды спустя, уже вонзил скальпель в его промежность. Я видел, что в ране открылось сильное кровотечение, из-за которого пациент потерял сознание. Мезоннев быстро завел в рану щипцы. Его рука при этом полностью окрасилась кровью. Было очевидно, что он повредил крупный сосуд! Мезоннев в спешке принялся вытаскивать щипцы из раны. Он потребовал новый инструмент, снова ввел его и снова потянул назад.

Инструменты, которые изобрел и использовал барон Эртелуп для бескровного дробления камней в мочевом пузыре

Мезоннев выпрямился, лицо его побагровело. В руке он держал щипцы с зажатым в них фрагментом камня.

Взбудораженный и даже охваченный приступом паники, я покинул операционную еще до окончания операции.

Одной из особенностей истории является то, что славой за действительно великие и важные для потомков изобретения она наделяет только одного человека, даже если фактически оно явилось плодом работы нескольких славных умов. Сегодня я с уверенностью могу сказать, что Жан Сивиаль отнюдь не единственный француз, в чьей голове родилась идея камнедробления. Возможно, не был самым находчивым даже изобретатель и изготовитель инструментов, которые в его руках послужили воплощению этой идеи.

Позже мне доводилось встречаться и с негодующим Амюсса, и Лероем д’Этуалем, преисполненным упрямым изобретательским духом и оттого преисполненным также лютой ненавистью к Сивиалю, но, прежде всего, с выходцем из аристократии Эртелупом, который выдумал «перкутер», инструмент для дробления камней с двумя функциональными губками, который работал по принципу ручного инструмента, называемого англичанином или французом, и этот принцип Сивиаль позже взял за основу своего «трехгубого» изобретения. Все они были хорошими врачами с блестящей техникой, талантливыми изобретателями и упорными борцами за славу.

И тем не менее, оглядываясь на мое знакомство с Сивиалем, состоявшееся двадцать третьего мая по его прибытии в Париж, я могу с уверенностью заключить, почему слава была уготована судьбой именно ему и почему она его не покинет.

Так называемая судьба редко вознаграждает прилежных умельцев, теоретиков или мечтателей. Чаще всего она одаривает тех, кто наделен расчетливым умом и кому удается воплотить на практике свои мечты и теории.

Двадцать третьего мая я явился в больницу Некер на улице Дэ Сэрре, 151. Тогда еще не было принято наблюдать непосредственно в больнице пациентов, которых мы сегодня назвали бы частными. Оказавшись в упомянутой клинике, я еще не подозревал, почему Сивиаль, получив письмо Томпсона, сразу же распорядился проводить меня к нему. Я ступил через порог его кабинета, а тем временем внутри меня боролись сразу несколько чувств: это был и страх, и доверие, и любопытство, и напряжение – и все они забурлили во мне, когда я вспомнил о событиях в Лакнау.

Сивиаль выступил из полумрака, покрывавшего его письменный стол. Это был крепкий мужчина среднего роста, который выглядел моложе своих лет, поскольку лицо его было очень ухоженно, а по сторонам его ниспадали длинные волосы. Нельзя было отказать ему в элегантности, которая была отнюдь не типична для врача, а скорее характеризовала успешного промышленника, владельца многомиллионного состояния. Сивиаль поприветствовал меня, как и предсказывал Топмсон, с переливающимся через край дружелюбием. Когда я поведал ему мою историю, по ходу которой упомянул, что его слава достигла уже пределов Индии, Сивиаль оставил всякие попытки скрыть свое тщеславие. Он перебил меня гневной тирадой в адрес французских врачей.

«За тридцать лет я прооперировал тысячи больных, – воскликнул он, – но каждый день мне приходится начинать с нового сражения за мой метод. Когда я только приступил к работе над ним, Дюбуа, один из самых прославленных акушеров-гинекологов Франции, твердил, что я сумасшедший. Но это не помешало ему в 1829 году воспользоваться моим методом, поскольку в его собственном мочевом пузыре обнаружился камень. Сансон, врач больницы Отель-Дье, сам является изобретателем отвратительного метода камнесечения, а именно со стороны прямой кишки, который он шлифовал на многих несчастных. И тот самый Сансон, который поносил меня, обзаведясь личным мочевым камнем, идет за помощью ко мне, опасаясь прибегнуть к собственному кровожадному методу. Он прекрасно знал, что его операция не что иное, как варварская резня, ему все было известно о смертях, которые она за собой влекла. Лисфранк, предшественник Мезоннева – хотя оба они достойны друг друга, – насмехался надо мной и моей работой и продолжал кромсать своих жертв. В 1831 году я прооперировал его мочекаменную болезнь! Когда речь зашла о них самих, они приняли решение в пользу куда лучшего метода».