Взгляд, от которого тряслись поджилки даже у самых ловких иноземных торговцев, прожигал меня насквозь.

— Ты, разумеется, отказал ей, не так ли, Камен? Я знаю, как сострадательна молодежь! Ты ведь не взял его?

Я открыл рот, чтобы сказать, что как раз взял, что женщина чуть не силой сунула мне в руки свой ящичек, когда стояла передо мной, полунагая, освещенная луной, но тут со мной произошла очень странная вещь. Я никогда не лгал своему отцу, ни разу в жизни. Мои учителя крепко вбили в меня науку об истинной природе лжи. Боги не любят обмана. Обманывать — удел слабых. Добродетель всегда говорит только правду, а потом смело отвечает за свои поступки. В детстве я иногда лгал — от страха или впав в панику: «Нет, отец, я не бил Тамит за то, что она меня дразнила». Однако, как правило, после все равно признавался и получал свою порцию наказания; когда же я стал старше, то перестал лгать вовсе, а следовательно, и признаваться мне было не в чем. Человека, который сейчас сидел передо мной, я искренне уважал и любил и все же должен был ему солгать. Не потому, что поддался мольбам сумасшедшей, нет. Не потому, что боялся гнева отца или его насмешек. Не потому, что он мог потребовать принести ящичек, открыть его и тогда… Что тогда? Почему я должен скрывать от него правду? Но в глубине своего ка я понимал: если сознаюсь, что этот самый ящичек сейчас находится в моей комнате, то положу конец… чему? Проклятие, чему?

— Конечно не взял, — холодно ответил я. — Мне было жаль эту женщину, но потакать ее безумию я не стал. Хотя положение мое было весьма затруднительным.

Произнеся эти слова, я подумал, что ничего подобного не говорил Па-Басту и тот в разговоре с отцом вполне может случайно упомянуть о деревянном ящичке. Маловероятно, конечно, но возможно. Пристальный взгляд отца несколько смягчился.

— Хорошо! — бросил он. — Сумасшедшие — это угодные богам люди, и не следует их обижать, но и потакать им тоже не стоит. — Отец встал. — Во время последней поездки мне удалось добыть сурьму, а также большую партию шалфея из Кефтиу.[3]А еще сабеи продали нам немного желтого порошка, который они называют «имбирь». Понятия не имею, что они с ним делают. Сейчас я хочу немного поспать, а потом пойду к прорицателю. Отдам ему сурьму, он обещал хорошо заплатить, а заодно, надеюсь, он возьмет и имбирь. — Подойдя поближе, отец дружески хлопнул меня по спине. — От тебя плохо пахнет. Иди вымойся, выпей пива и отдохни. Если остались силы, продиктуй письмо матери и сестрам в Фаюм. Жаль, что на обратном пути ты не смог к ним заехать.

Это означало, что я могу идти. Когда отец крепко обнял меня своими сильными руками, я безжалостно вырвал из своего сердца ростки стыда. И вышел из отцовской конторы с ощущением внезапно навалившейся на меня усталости.

Пройдя через переднюю, я поднялся наверх, где у нас находились спальни. Моя комната располагалась справа и имела два больших окна. Поскольку верхний этаж дома был по размеру меньше нижнего, я мог выйти прямо на крышу нижнего этажа и, перегнувшись через парапет, увидеть амбары, жилище слуг, входные двери и за главной стеной — запруженные лодками Воды Авариса. Налево располагались комнаты моих сестер, окнами выходящие в сад, а прямо надо мной — комната родителей. Легко распахнув дверь, я вошел к себе.

Ящик стоял на постели, застеленной свежим полотном, словно хотел показать, кто здесь, в моем святилище, главный, и, прежде чем снять с себя одежду и отправиться в ванную комнату, я схватил его за завязанные странными узлами веревки и с грохотом швырнул в один из своих сундуков, изготовленных из кедрового дерева. Я так и не решил, что буду с ним делать. Даже невидимый, он отравлял воздух моей комнаты. «Катись ты к Сету», — подумал я о женщине, которая втянула меня в эту историю, ибо Сет — это рыжеволосый бог хаоса и раздоров, которому следовало бы быть покровителем города Пи-Рамзеса, а вместе с ним и далекого нищего Асвата. «Да не думай ты об этом, — сказал я себе, спускаясь по лестнице и вступая в горячий и влажный воздух ванной комнаты. — Ты дома, тебя ждет Тахуру, впереди веселая пирушка с Ахебсетом, а через два дня ты уже будешь в доме генерала Паиса. С этим ящиком разберешься после».

Горячая вода, налитая в два больших чана, уже поджидала меня. Когда я вошел, навстречу мне поднялся мой слуга Сету. Пока я, стоя на каменной плите, усердно тер себя натром, а он поливал меня ароматической водой, я рассказывал ему о путешествии и, отвечая на его вопросы, наблюдал, как вместе с грязной водой уходят в сток, проделанный в полу, и все мои треволнения. Вымывшись, я вышел во двор и лег на скамью в тени дома, чтобы Сету умастил меня благовонными маслами и сделал массаж. Начиналось самое жаркое время дня. Ветви деревьев едва шевелились, птицы умолкли. Стих даже городской шум, доносившийся из-за стены сада. Умелые руки слуги начали растирать и мять мои мышцы, избавляя их от усталости и напряжения, я почувствовал, что засыпаю, и зевнул.

— Не трогай ноги, Сету, — сказал я. — Я их вымыл, и хватит. Когда закончишь лупить меня кулаками, отнеси в мою комнату кувшин пива и, пожалуйста, пошли кого-нибудь к Тахуру. Передай ей, что я зайду на вечерней заре.

Вернувшись в свою комнату, я опустил тростниковые занавески на окнах, выпил пива и со стоном наслаждения повалился на постель. Маленькая статуэтка Вепвавета безмятежно смотрела на меня со своего места на столике возле ложа; казалось, что изящный нос бога к чему-то принюхивается, а острые уши насторожились, прислушиваясь к моим словам, когда я сонно поприветствовал его.

— Твой храм маленький, но очень симпатичный, — сказал я. — Зато почитатели твои — довольно странные люди, Вепвавет. Искренне надеюсь, что никогда с ними больше не встречусь.

Я спал долго и крепко; меня разбудил Сету, который раздвинул занавески и поставил возле меня поднос с едой.

— Я не хотел будить вас, господин Камен, — сказал он, когда я сел на постели и потянулся, — но Ра уже клонится к закату и ужин готов. Ваш отец ходил к прорицателю и уже вернулся. Он не велел вас будить, однако госпожа Тахуру наверняка уже извелась, дожидаясь, когда вы пожалуете к ней в сад, и я бы не советовал вам слишком долго испытывать ее терпение.

Улыбнувшись, я потянулся к подносу.

— Ничего, я быстро все улажу, — ответил я. — Спасибо, Сету. Найди мне чистую одежду и, если починили, принеси мои старые сандалии. В дом невесты я пойду пешком, мне нужно поразмяться.

На подносе было молоко и пиво, небольшая буханка пахнущего гвоздикой ячменного хлеба, горячий чечевичный суп и свежие курчавые листья темно-зеленого салата, на которых было выложено по куску желтого козьего сыра, жареной утки и немного зеленого горошка.

— О боги, — вздохнув от удовольствия, сказал я, — как хорошо дома!

Пока я с жадностью поглощал пищу, чем в свое время вызвал бы праведный гнев своей старой няньки, Сету ходил по комнате и открывал крышки сундуков. Я увидел, как удивленно он поднял брови, когда заметил ящичек и взял его в руки.

— Он испортит накрахмаленное белье, господин, — сказал Сету. — Можно, я поставлю его в какое-нибудь другое место?