Начала она с головы.

В ящике кухонного стола нашлись ножницы – огромные, ржавые. У зеркального шкафчика в ванной Джесс наклонилась вперед и принялась пилить толстый «хвост». Тупые лезвия впились в массу, точь-в-точь как собака впивается в шмат жесткой конины. После изрядных усилий на плиточный пол шлепнулась целая копна темных, гладких, скользких прядей. Шампуня не было. Джесс открыла кран, выдохнула, нырнула под ледяную воду, заскрипела зубами.

Потом у нее кружилась голова, ставшая почти невесомой без тяжелых волос. Джесс растерлась жестким полотенцем и замерла у зеркального шкафчика, оценивая результат своих усилий.

Боже! С такой головой впору участвовать в массовке «Отверженных» или «Оливера Твиста». Глаза и рот стали непомерно большими, личико съежилось, нос от холода побагровел. Зато Джесс частично очистилась. И сбросила изрядную долю груза. Клацая зубами, она обхватила себя за плечи и пошла на второй этаж.

Первый этаж был ею обжит и в некоторые моменты даже казался собственным домом, однако до сих пор нечто не давало Джесс ступить на лестницу. Там, наверху, запретная зона, вторгаться как минимум неэтично. Собственный резкий смех отразился от стен, сжимавших узкий лестничный пролет. Джесс влезла в чужой дом, стащила еду из буфета, вскрыла письмо, адресованное не ей. Она уже вторглась, причем по самые уши.

Наверху была крохотная лестничная площадка с двумя дверьми. Та, что слева, была закрыта, зато в щель между притолокой и правой дверью сочился свет. Там оказалась комнатка, вмещавшая лишь двуспальную кровать, туалетный столик и старообразный платяной шкаф из хлипкой с виду темной древесины.

Кровать щеголяла стеганным полиэстеровым покрывалом лососевого оттенка. Полировка туалетного столика хранила следы рассыпанной пудры и липкие кружочки от флаконов.

Джесс шагнула к платяному шкафу. Дверца слегка разбухла, и при открывании серебристо звякнули металлические плечики на тонком тросе. Увы, пустые; впрочем, из самого нутра Джесс извлекла несколько реликтов иной эпохи. Там, в исчезнувшем мире, женщины одевались как леди – в пошитые по фигуре костюмы, в платья на мелких пуговках; носили шляпки и высокие каблуки. Из темноты сверкнула зубами и стеклянными глазами горжетка. Джесс поежилась. Сняла с ближайших плечиков бежевое пальто-тренч. Пригодится: прикроет развратное платье и защитит от холода, не сделав Джесс похожей разом на бабушку Красной Шапочки и на Серого Волка.

Внизу громоздились, составленные по две и по три, обувные коробки с изображением содержимого. Те, что были сверху, вмещали добротные и неуклюжие туфли и боты для страдающих бурситом большого пальца стопы и отечностью лодыжек. Пожалуй, Джесс стоило обратить на них особое внимание. Она же смотрела на нижние коробки, старые, пожелтевшие, с элегантными лодочками и шпильками. Одну коробку Джесс вытащила.

В ней были черные туфли из мягкой кожи. Пыль покрывала их, подобно тому, как пушок покрывает зрелые сливы. Джесс стерла пыль краем лососевого покрывала и надела туфли. Каблуки не очень высокие, в дюйм, но тонкие – Джесс покачнулась, едва сделав шаг. Вдобавок туфли оказались велики. Впрочем, поскольку другие ей не светили, Джесс решила, что справится.

Тренч на крупных роговых пуговицах и с тканым поясом с большой пряжкой доходил до колен и еще хранил запах духов. После секундного колебания Джесс отцепила пряжку. Память подсунула некую картинку (возможно, из черно-белого кино), и Джесс завязала пояс тугим узлом.

День угасал. Джесс глянула на свое отражение в зеркальце над туалетным столиком – и не узнала себя. Перед ней была элегантная, утонченная молодая женщина, а не девчонка из Лидса, из дома с дурной славой. Джесс опустилась на колени. Лицо, призрачно-бледное в сумерках, и сиротская стрижка мигом разрушили впечатление.

Фыркнув, Джесс поднялась и вышла из спальни. Правда, на лестничной площадке помедлила, изучая запертую дверь. Серые сумерки прибывали, обволакивали, размывали границы. Джесс стало не по себе. Дверная ручка лязгнула под ее пальцами. Джесс подергала, покрутила. Бесполезно. Дверь была закрыта. Заперта.

Джесс попятилась, почти скатилась по лестнице, забыв про больную лодыжку, забыв про необходимость соблюдать тишину, желая только одного – вырваться из сумеречных стен, убежать подальше от запертых комнат с их загадками и секретами, вернуться в мир, где работает электричество и живут нормальные люди.

Уилл Холт затормозил напротив гаражей в самом конце улицы и откинулся на спинку сиденья. Гринфилдс-лейн. Наконец-то добрался. Призовое третье место по труднодоступности – после Платформы № 9[3] и Атлантиды. Чокнешься, пока найдешь, особенно в час пик.

Впрочем, здесь, в тупике Гринфилдс-лейн, ничто не намекает на час пик. Название пасторальное, а сама улица все-таки городская, хотя, по лондонским стандартам, очень уж заросла кустарником. Возле дома номер четыре – просто дебри. Если верить медсестре из приюта Святого Иуды, Нэнси Прайс покинула дом на Гринфилдс-лейн два года назад; неужели за это время кусты и бурьян могли так разрастись? А домик прехорошенький, за ним бы уход, как за соседними, был бы как игрушка. Построен одновременно с еще тремя такими же краснокирпичными домами, вероятно, предназначенными для рабочих какой-нибудь местной фабрики. Данная часть Лондона тогда больше походила на деревню, от деловых районов ее отделяли выпасы, что и заявлено в названии[4]. Это уже потом, словно заносчивые гости, спиной к четырем домиками встали более просторные виллы в викторианском и эдвардианском стилях, еще позднее появились гаражи, двойная желтая полоса[5] и передвижные мусорные контейнеры.

Уилл Холт потянулся, пытаясь размять спину, насколько позволяли габариты винтажного спортивного автомобиля. «Спитфайр» семьдесят пятого года выпуска был прекрасен, но предельно непрактичен. Снаружи накрапывало. Ненадежный обогреватель наконец-то – через час и десять минут после отъезда от дома престарелых – раскочегарился, разлилось восхитительное тепло, сделав несносной перспективу выхода на улицу.

Уилл сгреб пакетик «Эм энд Эмс», что валялся на пассажирском сиденье, почувствовал вину, обнаружив, что конфеты съедены все до одной. Характерный писк по радио обозначил начало очередного часа. По крайней мере с Гринфилдс-лейн можно ехать прямо домой. Больше маршрутов не запланировано; даже сам Анселл Живоглот не измыслит на сегодня нового задания. И очередной четверг скоро подойдет к концу.

«Боже, – думал Уилл, давя ладонями на усталые глаза, – что я делаю? Подгоняю к логическому завершению собственную жизнь? Коплю жир и злость? А какой ерундой занимаюсь! Что идет следующим номером: впаривание страховок от цунами? Ограбление могил? Подобную деятельность отец называет переливанием из пустого в порожнее».