Потом нас развезли по госпиталям. Помню, нас погрузили в машину. Я вся в бинтах замотана. Напротив меня сидит раненый парень из нашего взвода, Иван, смотрит, смотрит на меня, не узнает сразу. Потом спрашивает: «Кира, это ты, что ли?» — «Да, это я». — «Ой, лучше бы тебя убило!»

Когда я в госпитале лежала, нас кормили лучше, чем остальных блокадников, и я откладывала немного хлеба маме, а потом ей отдавала, когда она меня навещала. Раненых девчонок было мало тогда в госпитале. Попала я как раз в праздники, и на 8 Марта мне дали хороший подарок из продуктов. Какой прекрасный народ в госпитале лежал! Там был один майор, раненный в лицо разрывной пулей. У него кости из носа сыпались — и он сбежал на фронт с таким носом. Настолько искалеченный, и все равно он считал, что его место там. Потом его поймали и вернули долечиваться, но его поступок говорит о настрое солдат и офицеров в то время.

Беда у нас в пехоте еще была в том, что не было смены обмундирования. Поэтому летом, как только мы видели какой-то водоем, мы сразу туда бежали, стирали, мыли все. Вши были везде. Я в госпиталь пришла из-под Красного Бора такая вшивая! Там ведь ни мытья, ничего не было — одно болото. И никаких средств от вшей не было на фронте. Только дезкамеры были, но и они тоже ненадолго от вшей помогали. Я тогда была блондинка, и одна медсестра взяла надо мной шефство и меня как следует вымыла и сделала «как картинку». Когда я вернулась в роту после госпиталя, один связист говорит: «Вот какая должна быть девушка! Красивая, чистая! Так держать!»

В госпитале рядом со мной лежало много ребят из 952-го полка, где Тамара служила. Каждый свою историю рассказывал. Вечером собирались где-то в уголке и вполголоса песни пели. У всех было хорошее настроение. После госпиталя я уже собиралась идти домой, но предварительно пошла на Фонтанку, дом 90, и там столкнулась со связным нашего полка. Он мне кричит: «Кирка! Кирка!» Я подошла к нему, и он меня отвел к командиру полка. Командир полка меня начал расспрашивать: «Откуда ты, дочка? Что собираешься делать?» Я отвечаю: «Наверное, домой, куда я уж теперь? Какой из меня солдат?» — «А хочешь в своей роте послужить?» Я была страшно рада такому предложению. Спросила: «А документы как? Как же я в роту без документов?» Но меня офицеры погрузили на машину полка, закидали шинелями и тайно вывезли из города.

В моей роте ко мне очень хорошо относились. Рота наша была как семья. Рота была многонациональная. Ахмедчик Султанов у нас был, отчаянный парень, награжден орденом. И белорусы, и украинцы, и татары были. Мы были очень дружные, помогали друг другу. Потом в Прибалтике дали нам новое пополнение, они все 27-го года рождения. Они как от мамы оторвались, так сразу в армию. У них не сапоги были, обмотки — на марше эти обмотки болтаются, разматываются. Мы взяли над ними шефство. Во время боя приходилось не только связь держать, но и раненых перевязывать, ведь там что угодно происходило в бою. Так жалко было этих солдатиков, они как дети были!

В роте я, помимо всего прочего, исполняла обязанности комсорга. У меня была связь с политотделом полка. Они мне давали задания или даже скорее предупреждали: «Мы скоро выступаем, предупреди бойцов, что в лесу все заминировано». Я проводила разъяснительную работу с личным составом. Потом были такие ситуации — я видела, например, что на одного солдата вся рота сердится. Так я старалась разрешить конфликтные ситуации, всегда выручала, помогала бойцам. Помимо всего прочего, я составляла таблицы позывных и меняла их раз в сутки. После того как я составляла новые таблицы позывных, я с этими листочками обходила все батальоны и специальные подразделения и раздавала им эти позывные. Солдаты меня везде хорошо знали и везде приглашали в гости: «Заходи, попоем вместе!» — «Некогда! Работы много!» Я была пограмотнее других и опытнее, поэтому мне эту работу поручали.

Вообще я выжила, наверное, благодаря своему характеру. Это сейчас мой характер изменился, а тогда я была отзывчивая и добрая, очень улыбчивая. Характер был хороший, и мне было не тяжело жить на войне. В роте я была как старшая, и все девочки во взводе были хорошие. Были симпатии девочек к ребятам, были симпатии ребят к девочкам. Когда я ходила в штаб менять позывные, многие девочки просились со мной на полчасика — посидеть, поболтать с ребятами. Там был радиовзвод, а в нем радисты более культурные, более образованные ребята. Мы были очень дружной ротой, и нам хорошо служилось! В нашем полку была одна пара — девушка пришла к нам из минбата, стала встречаться с одним офицером и потом, после войны, вышла за него замуж. К нам на фронт приезжали артисты, даже Шульженко приезжала. У нас был агитвзвод в дивизии, там были очень хорошие девочки, очень хорошо пели и танцевали. В этом взводе были две сестры, блондиночки, одна из них потом в Пушкинский театр поступила. Хороший у нас был агитвзвод, молодцы. Даже были такие случаи — солдаты на марше измотались, уже сил нет идти дальше. Поднимаемся на возвышенность, а там нас встречает духовой оркестр! Сразу и силы откуда-то появлялись, и сразу становилось намного легче. Это все в основном политработники нам устраивали — это их работа. Так что они делали свое дело, не прятались. Один раз у нас палатку политотдела накрыло, и погибло сразу шесть человек, по-моему. Наши политруки по тылам не прятались, всегда были с солдатами. Одно целое мы были. Мне нравилась политработа: с моей точки зрения, политруки играли положительную роль. И к особистам мы тоже нормально относились. Наши особисты Доронкин и Иванов оба нормальные офицеры были. Никаких доносов, никаких конфликтов не было. Как-то у нас все спокойно было. Может быть, в пехотных батальонах что-то и происходило, но в районе штаба полка, в специальных подразделениях я никаких конфликтов, подсиживаний, доносов не видела.

Когда были большие переходы между боями, мы несли скатку, шпульку, аппарат, а они по 8 килограммов весят. Лето, жара — и этот груз надо нести. Мы же пехота! Но ничего, мы не жаловались, мы тогда были смелые. Командир взвода нами гордился. У меня был значок «Отличный связист» — всего у двух человек в полку был этот значок, и я им очень гордилась. Но после войны нас с мамой обокрали, украли все знаки и документы. Не разбирались, что там было, унесли все. Мне прислали сертификаты, подтверждающие получение наград, а самих наград у меня не осталось.

Под Синявино мы были в августе месяце 1943 года. Торф горел. Идешь-идешь и вдруг проваливаешься. Еще там были воронки, заполненные водой. И эти воронки до краев были заполнены трупами наших бойцов в белых маскхалатах, еще с зимы. Их, очевидно, туда просто сваливали, невозможно было эвакуировать их в то время. Немцы все в рупор кричали нам, агитировали: «Сдавайтесь!» — и обещали нам все блага. У нас тоже была очень хорошая переводчица, Ира Дунаевская, и она тоже занималась агитацией с нашей стороны. Кричали с их стороны русские, которые на сторону немцев перешли. Сколько их было!

Когда началось наступление на Финляндию, мы поняли, что это другой народ, не такой, как немцы. Во-первых, у них были «кукушки» — сколько от них гибло! Однажды полк был на марше, по холмам веревочкой вился. Вдруг видим — внизу, под холмом, двое финнов на конях выехали. Они, очевидно, нас заметили и меня с еще одной девушкой отрезали от остальных — все время перед нами бьют и бьют из винтовок. Не пройти. Очень долго нам пришлось лежать…