Чем немцы отличались от финнов? У каждой армии своя тактика. Мне кажется, что немцы были более жестокими. Наши ребята были великодушные — возьмут немца в плен и начинают из одного котелка кашу есть. А он им начинает показывать карточки, рассказывает о жене, детях — мол, «киндер». Никакого жестокого обращения с немецкими пленными я не видела, хотя мы и проходили концлагеря. А сожженные деревни мы и здесь, и в Прибалтике видели. В Плюссе был такой случай, что один немец на чердаке заснул, когда мы деревню заняли. Проснулся, а вокруг наши бойцы уже! Вот этого немца по деревне с позором прогнали, и плевали в него, и кулаками грозили. Но это были больше не наши бойцы, а местные жители, которые от немцев натерпелись.

В марте месяце мы были во Пскове, и там мы форсировали реку Великую по пояс в воде. Такая распутица была невероятная — солдаты шли след в след. Если остановится один солдат, то погибали все. Грязь была выше колена. Из еды — только сухари в мешках на передовую доставляли. Мы заняли позицию, забрались в землянку. И тут он как начал бить! И в нашу землянку попало. Нас всех раскидало. Все же, очевидно, не прямо в землянку попало… Я лежала в полной темноте, только держалась за чью-то руку — и по этому рукопожатию мы чувствовали, что оба еще живы. Потом раскопали нас… И после форсирования реки Великой нас, трех девчонок, отвели в тыл на отдых. Мы лежали втроем на солнышке, и у нас были страшно распухшие ноги. Мы лежали и не могли больше идти. Но ничего, отошли потом. Потом, когда полк стал отходить, уже шли сами.

Все время бои были сложные. Та же Финляндия. Мы идем по дороге, впереди гора, а на горе «кукушки». И так приходилось бежать, лавировать под пулями. Я почему-то запомнила только одно название из всех боев в Финляндии — Каукярвенхови. Ведь нам часто меняли маршрут движения, все деревни на пути и не запомнишь. Я не могу сказать, что обычный солдат-пехотинец много знал о том, что вокруг происходило, куда он шел и где он воевал. Ставили солдата на его место — и вперед. Чтобы он мог сказать, что за деревню он берет, где он стоит и какую деревню оставляет — этого он не мог знать.

Во время боев с финнами в 1944 году у нас был такой случай. У нас был один связист с Балтийского завода, Виктор Кореш. Пошли они на порыв линии вдвоем с Мишей, марийцем. Связи все нет и нет, и ребят нет. Потом вдруг связь появилась, но ребят все равно нет. Что такое? Мы кабель в руки и вперед, пошли на линию. Приходим к месту порыва и видим такую картину — Миша лежит убитый, а Витя Кореш без двух рук и в зубах держит концы кабеля. Как он смог это сделать? Может быть, он сначала связь наладил, а потом его так сильно ранило? Ниночка, наша санитарка, к нему подбегает. Он в сознании, все соображает. И говорит Нине: «Ниночка, я ведь тебя так любил». Очень мужественный парень был. Я не знаю, что с ним потом стало, выжил он или нет…

В Финляндии у нас еще погиб комсорг полка — он тогда был старшим лейтенантом. Случилось это так: ребята копали ячейки на опушке леса, а он там сидел на пеньке. И «кукушка» ему в рот прямо попала. Вот так, нет комсорга. Командир дивизии, полковник Соколов, тоже погиб под Выборгом во время артналета. Больше подробностей я не знаю. Дивизионное начальство мы знали, но с ними не общались тогда — мы все время были впереди, с полком.

В Прибалтике, в самом конце 1944 года, меня перевели в штаб корпуса. Я там была человек новый. Уже осень, место незнакомое. Я отдежурила и пошла в землянку. Иду по горе, а внизу лес. И вдруг по мне из леса как начали трассирующими бить! Я легла, долго лежала. Только поднимаюсь, опять огонь. Начала искать выход. Нашла ячейку и там спряталась. Вдруг слышу разговоры — ходят, ищут меня. Неприятное ощущение! Но они меня не нашли.

И еще было в Прибалтике — церковь там стояла на горушке. Наверное, в любой стране любая церковь на возвышенности ставится! И мы остановились на холме около церкви. А потом как перешли на другую сторону горы — боже мой! Там, очевидно, был танковый бой: и наши, и немецкие танки стоят подбитые. Не знаю, сколько их там было — штук триста, наверное? Никогда такого не видела!

В Прибалтике народ к нам относился неважно. Летом идешь — жара, трупы не убирают, запах ужасный. И служба у нас все-таки была тяжелая. Кто-то служил в артиллерии, кто-то в танковых частях, а мы в пехоте. Это значит, что у нас не было ни коней, ни саней — все на себе. А переходы были по 70 километров в сутки. Не было никаких повозок. Поэтому мы были худенькие, стройненькие. Ботинки с обмотками были у мальчишек, а у нас — кирзовые сапоги. Валенки фактически за один раз разваливались. В бане помыться — просто палатку раскинут, елочек под ноги набросают, душ включат, и мы этому были рады. Ну, какие еще условия могут быть на войне? На войне мы вообще не отдыхали, все время марши, подготовка к боям, бои. Может быть, командование специально маневрировало войсками, создавая видимость того, что нас очень много?

В Прибалтике был один такой случай: когда мы быстро продвигались, пробежали немецкие траншеи, и вдруг из этих траншей встают немцы (или эстонцы?) с поднятыми руками и по-русски говорят: «Мы ждали вас, русские товарищи». С власовцами мне самой сталкиваться не приходилось. Но когда мы были в Плюссе весной 1944 года, нам местные жители говорили, что перед нами прошла большая колонна власовцев.

Бывало так, что пехоту было не поднять, они боялись. Мне запомнился один раз в Прибалтике, когда новое пополнение в бой пошло. У нас тогда новый командир полка был, предыдущего ранило. Так он прямо уговаривал их, чуть ли не камешками в них бросался: «Ну, ребятушки, давайте вперед!» Мы, связисты, все время рядом с пехотой шли и все это видели.

В начале 1945 года я была уже дома. Я стала очень плохо видеть из-за ранения, и меня отправили домой. В Славянке в День Победы был такой праздник, столько радости было у народа! Мне кажется, что самая важная для ленинградцев дата — не снятие блокады, а прорыв блокады. Сейчас много говорят о блокадниках, о гражданском населении, которое пережило этот ужас. Я тоже была в блокаде, тоже была гражданской до прихода в армию, но я стараюсь это не выпячивать. Мне кажется, что важнее всего — это армия, которая сражалась на подступах к Ленинграду, прорывала блокаду. Если бы не сражались солдаты, если бы столько солдат не отдало бы жизнь за Ленинград, то не было бы нашего города и не осталось бы никаких блокадников…

Когда я одна дома, у меня все эти боевые эпизоды встают перед глазами, вспоминаются все ребята, все то, что я видела на войне. В молодые годы я хотела писать, но только пыталась. Желание писать у меня было, но осталось оно только желанием, и ничем больше…

(Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов)

Когда началась война, я училась в институте. Помимо основных дисциплин нам преподавали военное дело. Мальчики учились как обычно, на командиров, а мы изучали санитарное дело. Мы сдавали экзамены, и из нас получились самые настоящие санинструкторы. Звание нам присвоили уже в институте — я получила сержанта. Я пошла на фронт добровольно, так как нас в начале войны еще не призывали. Из института ушли 25 человек. Нас поселили во дворце Кшесинской, чуть ли не в подвале. Потом нас пятерых взяли в дивизию народного ополчения. Там мы недолго были, только на один бой. Сейчас говорят, что дивизии народного ополчения в бой чуть ли не с палками шли, но у нас не было такого. Были винтовки, были и ручные пулеметы.