милости, ведь до того была перед её глазоньками одна лишь тьма. Даже Усте не сказывала она про изменения, что происходили с ней. А Устя приходила теперь всё реже, тяжко ей было по размытым, расквашенным дорогам добираться до сестры, теперь уже со дня на день могла она и разрешиться от бремени, семь месяцев миновало, восьмой к концу шёл. На Георгия, когда яблони станут в цвету, ожидали родов. Сама же Софья к Устинье не хаживала, после той ночи зимней памятовала о гнусности мужа сестриного, да и семья его – сестрица с матушкой – не лучше были, те же жабы. Говаривала Устя, что раз вот что услышала, как свекровь её поучала свою дочь Гликерью как сделать так, чтобы Макар ей взаимностью ответил. Макар тот был из семьи зажиточной, и Гликерья об нём давно сохла, да не глядел он на неё.

– А ведь она присушить его задумала, Софьюшка, – качая головой рассказывала Устинья, – Куда же попала я? В какую семью? Да теперь обратно не воротишь…

– Ты молись почаще, да псалмы читай, – погладила по руке Софьюшка сестрицу свою младшую, – Матерь Божию проси о заступничестве. Глядишь, не возымеет их колдовство тогда на тебя действа, Господь-то Он над всем высший. Что ему эти колдушки? Ежели только попустит Он то душе твоей на благо. Известно, скорбями-то душа гордая лечится.

Устя кивала грустно да крестилась, поглаживая свой живот.

Вот и апрель-цветень на землю русскую пришёл, да весна нынче ранняя да тёплая вышла, быстро землица обсохла и начал Пахом, Устин муж, дом поднимать. Средства у него были, так что дело скоро пошло, мужиков деревенских нанял на работу, да ещё с большого села мастера снарядил – наличники да крыльцо, чтоб резное сделал, чтоб краше, чем у всех. И тут гордыня его меры не знала, всё ему хотелось лучше, выше, больше, чем у соседей. Работа кипела, шла полным ходом. От зари до зари мужики трудились.

– Дитя в новом доме уже родишь, – довольно ухмылялся Пахом жене, гордо подбоченясь, мол, погляди каков я молодец.

Устинья тоже радовалась – наконец-то она в своей избе хозяйкой будет, а не в чужом дому приживалкой. Свекровь же морщилась, делая вид, что рада за молодых, а сама злилась – бесплатная работница из дому уходила, теперь снова всё на её плечи ляжет, Гликерья-то не больно разбежится помогать. Изнежила она доченьку ненаглядную, лентяйкой вырастила. Да и замуж никто не берёт, ну да ничего, это она устроит, не хочет Макар жениться, так мы его заставим. Вот наступят скоро тёплые вечера, посиделки молодёжны, там дело и справим. Так говорила она доченьке своей, утешая, когда Гликерья ногами топала да злилась, что все подружки уж замуж повыходили, одна она с мамкой до сих пор.

В один из дней пришла Устинья к Софьюшке. Та стирала во дворе сарафан, не торопясь перебирала меж пальцев тонкую ткань, полоскала в зольной воде, и как всегда улыбалась чему-то. Устинья присела на лавку у поленницы, сложенной возле стены сараюшки, перевела дух:

– Всё-то ты радуешься чему-то, – вздохнула она.

– А чего не радоваться? – улыбнулась Софья ласково, – День-то какой нынче погожий.

– Так ведь ты не видишь? Или…

Устя поднесла ко рту ладошку, охнула:

– Ты что же, свет различать стала?

– Нет-нет, – отмахнулась Софья, спохватившись, – Тепло нынче, пригревает спину, вот и баю я, что распогодилось, тут и видеть не надо.

– Ну да, – покивала Устя, и снова вздохнула, – Я чего пришла-то? Новоселье у нас скоро, в следующее воскресенье и справлять хотим. Ты приходи. Да и ещё…

Она замялась.

– Чего, Устюшка?

– Я тебя к нам звать пришла на житьё.

Улыбка сошла с лица Софьюшки, на лицо легла тень. Тут же, как наяву, встали в её памяти события той ночи, когда Пахом её к стене прижимал, руки свои грязные распускал, да слова шептал похотливые. Сердце её содрогнулось. Она подошла к лавке, присела рядом с сестрой, взяла её за руку.

– Устюшка, да на что мне к вам? Сама посуди, мешаться только стану. Ты да муж – одна семья. А мне что у вас делать? Скоро дитятко народится, будет вам радость. А я Пахому чужой человек, не понравится ему, что я у вас живу. Тебя попрекать станет. Браниться, чего доброго, из-за меня начнёте. Нет уж, я у себя останусь. Да и то, чего мне куда-то уходить, всё у меня ладно, я справляюсь.

– М-м-м, – нахмурилась Устинья, – Вот как значит, а я-то глупая, думаю, скучает по мне сестрица, тяжко, небось, одной справляться незрячей-то. Да и всё вместе веселее. А она вон как. Иди, мол, ты, благодетельница, лесом, не нать мне помощи твоей. А ведь гордыня это в тебе говорит, Софья!

– Да вот ещё, – пожала плечами Софьюшка, – Скажешь тоже. Какая гордыня? Я как для вас лучше хочу. Вот тебе со свекровью нравилось ли жить? Нет, поди. Так и Пахому не понравится, что по избе чужой человек бродит.

– Да знаешь что? – вскинулась Устя, – Да Пахом сам и настаивает, чтоб ты к нам шла жить. Не дело, бает, что ты одна, не ровен час кто в дом проберётся да зло учинит, зная, что слепенькая одна поживает.

– Да кто меня обидит, что ты?

– Да как знать? – Устя окинула Софьюшку взглядом, – Ты вон какая. Вся ладная да в соку. Это ж только ты того не видишь, а мужики всё замечают. А вдруг надругаются?

– В твоём дому скорее это произойдёт, – чуть было не сорвалось с губ Софьи, да она вовремя смолчала, прикусив язык. И вновь по телу её пробежала дрожь отвращения от тех воспоминаний.

– Не пойду, – ответила она вслух, – И точка.

– Вот, значит, как, – поджала губы Устинья, – Ну что ж… Пойду я. Приходи хоть на новоселье, сестрица.

– Приду, – ответила тихо Софья.

В эту ночь Софье не спалось, она долго ворочалась с боку на бок, всё не шёл у неё из головы сегодняшний разговор с сестрой. Переживала она, что обидела Устинью, да как же было ей рассказать правду? О таком и думать-то стыдно, не то что вслух произнести. Да и кто знает, как Устя отнесётся. А вдруг так и будет всё, как Пахом предрекал, усмехаясь? Обвинит Устя её же в прелюбодействе, в том, что мужа её охмурила, соблазнила? Нет, надо молчать. Но как же теперь сестрину любовь снова вернуть?

– Ну, ничего, – подумала, в конце концов, Софьюшка, – Утро вечера мудренее, время пройдёт и остынет, отойдёт Устя. Она ещё от бремени своего сейчас такая. Да и свекровь с золовкой житья не дают. Вот переедут в свой дом, да родится дитя и станет всё как прежде. А сейчас спать надо, с Богом…

Глава 9

Прошло два дня. В один из вечеров у дома Софьи остановилась телега, и во двор вошёл мужчина.

– Хозяюшка, дома? – усмехнулся он.

Софья, услышав из-за приоткрытой двери голос, вздрогнула. Она узнала Пахома. Быстрым движением кинулась она, было, ко второй двери, что вела из избы в сад, так ещё батюшка их дом устроил, два входа сделал, да не успела выскочить, Пахом уже вошёл в избу.

– Что? Стряпаешь? Это дело. Может, и на чай пригласишь?

Софья поспешно схватила ухват и выставила вперёд, туда, откуда раздавался ненавистный голос.

– Уходи, Пахом, добром прошу.

– А то что? – притворно удивился тот, – Эка ты гостей встречаешь! Чай, не чужие мы, родня, да близкая. А с роднёй так нельзя.

– Не родня ты мне и никогда ею не станешь. Зачем пожаловал?

– Да вот звать тебя пришёл на новоселье.

– Устинья уже была, приглашала.

– Дак придёшь?

– Нет, Пахом, нечего мне там делать. Подарок от меня после Усте передам.

– А чего ж не придёшь-то?

Софья молчала. Пахом сделал осторожное движение вперёд.

– Не подходи, сейчас ткну ухватом.

– Не посмеешь, – усмехнулся Пахом, –