В октябре, ноябре и декабре 1862 года Ренуар был занят военными обязанностями. Вернувшись в мастерскую Глейра, он встретил там новых учеников — Альфреда Сислея, появившегося в октябре, и Фредерика Базиля, приступившего к занятиям месяцем позже.

Базиль жил на улице Кампань-Премьер и был элегантным молодым человеком, представителем того круга, «где отдают лакею разнашивать свои новые ботинки». Однажды вечером, выходя из мастерской, Базиль предложил Ренуару выпить вместе пива. Они направились к Обсерватории. Когда они проходили по Люксембургскому саду, Базиль заявил: «Большие классические композиции теперь в прошлом. Картины повседневной жизни намного интересней». Возможно, такое утверждение было спровоцировано впечатлением от женщин в кринолинах, которые, казалось, плыли по аллеям, цилиндров мужчин, словно чёрных знаков препинания, военных мундиров. Ренуар разделял его мнение…

В кафе «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас Ренуар не преминул поинтересоваться у Базиля, почему тот обратился именно к нему. Базиль заявил: «Манера, в которой ты рисуешь. Я верю, что ты личность». Ренуар в ответ едва заметно улыбнулся, пожав плечами. И Базиль рассказал ему, что приехал в Париж изучать медицину. Именно при этом условии отец позволил ему покинуть Монпелье и назначил пенсион. Если отец смирился с тем, что Фредерик поступил в мастерскую обучаться живописи, то это произошло, без сомнения, потому, что его жена, готовая одобрить любой поступок сына, сумела его убедить. Но даже если отец и признал, что живопись может являться развлечением для молодого интеллигентного человека, всё же не могло быть и речи о том, чтобы сын забросил медицину.

В декабре 1862 года в мастерской Глейра появился новый ученик, Клод Моне. Он оказался здесь под нажимом своей семьи. Художник Огюст Тульмуш, чьи картины дважды, в 1852 и 1861 годах, награждались медалями в Салоне, женился на кузине Клода Моне. Он убедил молодого человека, что ему стоит поступить в мастерскую Глейра: «Тебе необходим наставник, опытный и мудрый». Моне сдался перед предложенной альтернативой: или он будет учиться у Глейра, или ему прекратят выплачивать содержание и, того хуже, отправят принимать дела отца в Гавре.

Беседы с Базилем, Сислеем, Моне становились всё более оживлёнными, горячими. Ренуар, продолжавший жить в одной квартире с Эмилем Анри Лапортом на площади Дофин, дом 29 на острове Сите, всё более отдалялся от него, хотя именно Лапорт убедил его поступить в мастерскую Глейра. «Нужно писать на натуре, устанавливать мольберты на природе», — убеждал всех Моне, делясь опытом, который он приобрел, живя в Нормандии рядом с Буденом и Йонкиндом. Ренуар внимательно слушал. Может быть, Моне прав?

Если Ренуар терпеть не мог Милле и его крестьян, которые ему казались ряжеными, то картины Руссо и Добиньи, а также Коро производили на него большое впечатление. «Я сразу понял, каким выдающимся мастером был Коро». Огюсту также очень нравилась манера Диаса. «Я люблю Диаса. Он мне доступен. Я говорил себе, что если бы я был художником, я хотел бы писать, как он, и, возможно, я смог бы это делать. И ещё мне нравится, когда в пейзаже леса можно почувствовать лесную сырость. А в картинах Диаса часто пахнет грибами, прелой листвой и мхом».

Летом 1862 года он отправлялся писать в лес Фонтенбло. Эти поездки напоминали ему прогулки с матерью в рощах в окрестностях Лувесьенна или в лесу Марли… Однажды на него наткнулась компания каких-то гуляк, которые стали насмехаться над художником, одетым в старую ремесленную блузу. Ренуар хотел сначала не обращать внимания на насмешки и издевательства, но один из парней ударом ноги вышиб из рук художника палитру. Огюст пытался сопротивляться, но его тут же повалили на землю. Девицы из этой компании стали бить его зонтами, ударяя по лицу. «Металлическим концом зонта они могли бы выколоть мне глаз!» На помощь ему неожиданно пришёл какой-то мужчина. Он размахивал тростью и наносил удары своей деревянной ногой. Нападавшие бежали. Спаситель поднял валявшийся на земле холст Ренуара: «Совсем неплохо. Вы способны, очень способны. Но почему у Вас всё так черно?» Ренуар пытался оправдываться, приводил примеры, но его собеседник отметал его доводы: «Даже в тени листвы есть свет, посмотрите на этот бук! Слишком тёмные краски, “битум”, — это условность. Но это ненадолго. Как Вас зовут?» Ренуар назвал себя. Мужчина представился: «Диас, Нарсис Диас. Заходите ко мне в Париже. Мы с Вами побеседуем». Когда новый знакомый удалился, Ренуар снова начал работать над своим холстом. Он принёс новую работу в мастерскую. Сислей, увидевший её, воскликнул: «Ты сошёл с ума! Что за идея написать деревья синими, а почву лиловой?»

Создание на пленэре этого пейзажа, так поразившего Сислея, не помешало Ренуару прислушаться к совету Фантен-Латура. Фантен-Латур признавал только Лувр и ходил туда копировать картины выдающихся художников снова и снова. Ренуар не противоречил ему, тем более что сам имел пропуск, позволявший ему регулярно работать в музее: за номером 320 в 1860 году, 128 в 1861-м, 67 в 1862-м и 247 в 1863 году. Огюст намеревался продлить его и на следующий год.

Ренуар не переставал повторять друзьям: «Именно в музее можно научиться писать». Это его убеждение было непоколебимо. Он продолжал настаивать: «Только здесь, в музее, можно постичь вкус живописи, чего природа сама по себе не может вам дать. “Я стану художником” не говорят перед прекрасным видом, а говорят это перед картиной». Эта убеждённость не мешала ему внимательно слушать друзей в ходе продолжительных бесед в кафе «Клозери де Лила». «Я участвовал в частых дискуссиях по этому вопросу с друзьями, которые пытались доказать первостепенную важность этюдов на природе». Ренуар хмурился, когда кто-нибудь из них упрекал Коро в том, что он пишет пейзажи в мастерской, и совершенно не разделял их пренебрежительного отношения к Энгру. «Я позволял им высказываться, но считал, что Коро был прав, и я тайно наслаждался, любуясь очаровательным маленьким животом девушки в “Источнике” Энгра, а также шеей и рукой «Мадам Ривьер”». Напротив, когда Ренуар произносил имя Делакруа («для меня, во времена занятий у Глейра, Лувр — это Делакруа»), все единодушно его одобряли. Не было никого, кто решился бы оспаривать его значение. Однажды из окна квартиры друга на площади Фюрстенберг Ренуар увидел, как в доме напротив Делакруа работал с натурщиком, который, как это ни парадоксально, не сохранял позу, а ходил взад и вперед по мастерской. Это восхищение молодых художников Делакруа вызывало раздражение и гнев преподавателей Школы изящных искусств. Художник Синьоль, удостоенный Римской премии в 1830 году и ставший членом Института с 1860-го, выгнал Ренуара из своей мастерской в Школе изящных искусств. «Его враждебность по отношению ко мне проявилась в тот день, когда он увидел этюд, принесённый мной на занятие. “Будьте осторожны, чтобы не превратиться во второго Делакруа!” — воскликнул он вне себя из-за светлого красного мазка на моём холсте».

Однажды в мастерской Глейр приблизился к мольберту Моне. Вот как вспоминает об этом сам Моне: «Когда мы рисовали натурщика — кстати, великолепного, — Глейр стал высказывать критические замечания в мой адрес. “Неплохо, — сказал он, — но грудь тяжеловесна, плечи слишком мощные, а ноги слишком крупные”. “Я могу рисовать только то, что я вижу”, — скромно ответил я. “Пракситель взял лучшие элементы от сотни несовершенных моделей, чтобы создать шедевр, — сухо возразил Глейр. — Когда пишешь что-нибудь, нужно помнить об античных образцах!” В тот же вечер я отвёл в сторону Сислея, Ренуара и Базиля и предложил: “Бежим отсюда. Это место нездоровое, здесь недостаёт искренности”».