– Спасибо, хорошо.

– Собралась на выходные?

– Ой, совсем никак.

Она улыбнулась, в точности продемонстрировав разворот с рекламой зубной пасты в «Кантри лайф».

– Генри попросил меня помочь тебе собраться, а заодно ответить на вопросы, если они у тебя будут.

– Целая куча вопросов.

Она жестом указала на тяжелую деревянную дверь, где значилось мое имя, и имя Господи-боже (то есть настоящее ее имя), и где на доске для сообщений висело множество записочек, все для моей соседки.

– Идем?

Я открыла дверь. Господи-боже была уже там, разлеглась на постели. Похоже, из часовни она выбралась быстрее, чем я. При виде Эсме она сразу вскочила и только что не по стойке «смирно» вытянулась.

– Мы бы хотели побыть наедине, – ласково сообщила ей Эсме.

Господи-боже залилась яркой краской, с ненавистью глянула на меня и выскочила из комнаты.

Я расстегнула плащ, в котором ходила в часовню, швырнула его на стул. Чемодан на колесиках валялся открытый и пустой на кровати, мои одежки были разбросаны повсюду. Эсме присматривалась к этому беспорядку – и ко мне.

Я злилась на себя. Привыкла считать себя сильной молодой женщиной, феминисткой, но стоило Генри пригласить меня в Лонгкросс, и я изменила сестрам и впала в истерику, ах что же мне надеть. На всех уроках переставала внимать братьям и мечтала наяву, как пройдусь по Лонгкроссу в элегантном твиде, как поплыву через озеро на лодке в белом платье, в каком выходят к чаю. Во всех сценариях меня сопровождал Генри де Варленкур, болтая со мной, улыбаясь мне. Вот только не было у меня ни твида, ни белого платья для чаепитий. И хотя имение Генри могло, в отличие от моих снов наяву, не быть совсем уж точной копией красивых картинок «Мерчант Айвори» примерно восьмидесятых годов, скорее всего, не слишком-то оно от этих пейзажей и интерьеров отличалось. Мои джинсы в обтяжку, шапочки с помпоном и забавные футболки на темы разных фильмов, которые папа мне часто покупал, конечно же были неуместны.

– Ты, главное, вообще не переживай из-за одежды, – успокоительно заговорила Эсме. – Если чего-то не хватает, в Лонгкроссе тебе подберут. Бери только необходимое – нижнее белье, побольше носков, в чем спать. А во всем прочем придерживайся классики.

Она обшарила мой шкаф и обувную тумбу.

– Итак! Белая рубашка. Джинсы. Два теплых свитера. – Она бросила их в чемодан. – Футболки… хм…

Она взяла в руки одну из футболок с изображением Носферату[6] и надписью: «По утрам умираю».

– Нет, – решила она, моего мнения вовсе не спрашивая, и взяла другую, простую белую футболку. – Вот эту.

Эсме перерыла все мое добро, отвергая дикарские вещи и складывая в чемодан все то, что хоть отдаленно соответствовало стандартам Средневековцев. В итоге вещей набралось до ужаса мало. Наконец она обернулась ко мне:

– Есть у тебя выходное платье?

Еще один вопрос, которого мне никогда прежде не доводилось слышать, но по крайней мере на этот я могла ответить. Выходное платье у меня как раз было. Моя мама, работавшая костюмершей в кино, сшила мне волшебный наряд перед тем, как нас бросить. И вот загадка: ушла-то она не вчера. Она бросила папу и меня, когда мне было шестнадцать месяцев ровно.

Я видела последние свои фотографии с мамой (на стену в комнате в СВАШ я их вешать не стала): я была малышкой, только-только научившейся ходить, черные завитки волос, большие серые глаза. В свое время я часто вглядывалась в эти снимки, пытаясь понять, что же со мной не так, почему она решила уйти. Вроде бы я выглядела довольно симпатично. Вовсе не чудовище. Но, пережив худшую пору – грязные подгузники, ночные кормления, прорезывающиеся зубы, – мама все-таки решила, что материнство не для нее. Папа – вот видите, какой он хороший человек! – никогда, ни разу в жизни не сказал про нее плохого слова. Он рассуждает так: отцы все время бросают детей, и никто по этому поводу особо не возмущается, почему же к маме другое отношение? Вроде бы он прав, но все-таки – это действительно другое.

Единственное, что мама дала мне (ладно, если не считать того, что она меня родила), – это Платье. Мама с папой познакомились, когда оба работали на студии «Элстри». Не над какой-нибудь классикой, это было нечто вроде «Дневника принцессы», только еще гаже, если такое бывает. Я стараюсь не вспоминать даже название. Бодяга про девицу, которая только под самый конец фильма обнаруживает, что она принцесса. Мама шила всевозможные наряды для принцессы, такой премерзкий диснеевский типаж. Зато у нее осталась красивая ткань и бисер, а маме уже недолго было до родов к тому времени, когда съемки закончились, и она уже знала, что будет девочка, вот и сшила это платье мне на вырост. Ведь правда трогательно? Было бы трогательно, если бы она продержалась не шестнадцать месяцев, а все шестнадцать лет. Теперь вы понимаете, почему папа шестнадцать лет отказывался от любой работы за рубежом и только теперь поехал наконец в командировку, когда я поступила в СВАШ. Уходя от нас, мама поручила папе хранить это платье, чтобы я надела его на выпускной в средней школе, перед переходом в старшие классы. Он так и сделал. И я надела его в последний раз в «Бювли». И знаете что? Подошло идеально.

Вот ведь странно.

Обычно я не очень тщеславлюсь своей внешностью (ну, по крайней мере, не слишком), но должна сказать, в тот вечер на выпускном я выглядела в этом платье классно. Папа сфотографировал меня и отправил снимок маме в Россию или где у нее тогда были съемки – это было еще летом, и пока что ответа мы не получили. Не очень-то и жду.

Та же фотография висела на моей стене в Лайтфуте, и теперь я перевела взгляд на нее. Единственная фотография, где я не с папой. Тут я была вместе со своим классом на выпускном, перед тем как расстаться со школой. Вдесятером, обнявшись, широко раскрыв глаза, с улыбкой до ушей, мы все разом подпрыгнули. Каждый раз, как смотрела на этот снимок, чувствовала укол в сердце. Я так скучала по друзьям, так скучала. Даже не именно по этим друзьям, вообще – по тому, чтобы иметь друзей.

Я обернулась к Эсме, на тот момент – самому близкому мне человеку в этом месте. Я подняла Платье, выставила его напоказ. Оно было прекрасно. Я была уверена: оно уместно даже для Средневековцев, даже в Лонгкроссе. Знаете, я же его на выпускной надела не из любви к маме и не потому, что тосковала по ней, все это чушь сентиментальная. Мне вообще-то на маму наплевать. Я надела его потому, что оно такое красивое. И сразу видно, что сшито на меня, – оно серебристо-серое, подчеркивает серебряные искры у меня в глазах, и спереди нашиты крошечные черные бисеринки, спиралью, в такие спирали собираются стаи грачей на закате осенними вечерами. В СВАШ мы каждый вечер их видели.

Эсме прищурилась, рассматривая платье, словно какую-то гадость.