Усевшись на верхней площадке автобуса, Роза вдруг подумала, не привиделось ли ей все. Это испугало и заинтересовало ее больше, чем она сама себе признавалась. Раньше ей даже в голову не приходило, что она может встретить кого-нибудь в таком малогостеприимном месте, как крыша. Она совсем забыла, что хотела еще поснимать, осторожно вытащила пленку и засунула ее поглубже в карман, размышляя о том, насколько больше деталей уловила электронная камера, чем обыкновенный человеческий глаз. Однако сравнение она решила отложить до утра.

Лондон и в наши дни остается городом, который изменяет свой ритм в зависимости от времени суток и дней недели. Даже парламент Англии находится под башней с часами, словно чтобы напоминать тем, кто внутри, о вечно движущихся стрелках. Что бы вам ни говорили, а Лондон не бодрствует двадцать четыре часа в сутки. Он встает в семь и засыпает после полуночи. По субботам он ложится позже, зато спит все воскресенье. И в декабре в час ночи с воскресенья на понедельник на улицах остаются одни приезжие.

Беззвездная ночная мгла, густо висящая над мокрыми парками города, теснила голубовато-серый туман. Желтые пятна уличных фонарей красиво смотрелись на черном фоне за набережной Виктории. С крыши Драматического театра хорошо было наблюдать за машинами последних бражников, катящих домой с Блэкфрайерз-Бридж мимо Парламента в Челси или в Бэттерси. Однако земные дела не интересовали никого из собравшихся наверху и занятых гораздо более важными проблемами. В эту ночь, вторую по счету, провозглашавшую начало новой, ужасной эры, тот, кого они называли Жабой, ждал приговора.

— Вы, присяжные, признали его виновным, и теперь я буду решать, какое наказание назначить брату Жабе, чтобы он искупил свою вину.

Эти произнесенные монотонно слова достигли всех четырех углов театральной крыши. Жаба, скрестив ноги, сидел у подножия огромной квадратной трубы. Он был толстый и весь в саже, к тому же туго связан проволокой. С самого начала судилища он ни разу не поднял головы. Даже когда присяжные объявили вердикт, он остался сидеть, как сидел, лишь один раз всхлипнул, да пот лил с него ручьями, несмотря на холодную ночь.

Вокруг него стояли хорошо знакомые ему люди, скрывшие лица под бесформенными черными масками, символом судебного действа. Голос, последним коснувшийся замерзших ушей Жабы, принадлежал самому высокому человеку из собравшихся на крыше — единственному, одетому в широкую черную мантию. Он стоял в стороне от остальных, среди труб Драматического театра. Неожиданно из складок мантии появилась сверкающая железная рука и указала на испуганного парня.

К Жабе сразу потянулось множество рук, подхвативших его и поставивших на ноги. Парень не сопротивлялся, лишь прислонился спиной к кирпичной кладке, когда его перестали поддерживать. Ему было трудно сохранять равновесие из-за связанных проволокой рук и ног. В конце концов, он безразлично взглянул на судью.

— Жаба, ты должен понять, что признан виновным в самом страшном преступлении. Ты стал предателем. Информация, которую ты передавал, могла поставить под угрозу наши планы и даже само наше существование...

Голос был холодный. Неожиданно налетевший ветер приподнял мантию и тут же со вздохом опустил ее.

— Сейчас нам приходится жить здесь, а не на нашей собственной территории, словно мы изгои. Что это, как не результат твоего преступления?

Жаба дернулся, заслышав далекий гудок баржи.

— Однако ты должен знать, брат, — произнес судья несколько смягчившимся голосом, — что даже я могу прощать.

Все повернулись к нему, и Жаба постарался, хотя ему это плохо удавалось, сосредоточиться.

— Конечно, ты поступил плохо. Однако я верю, что ты раскаиваешься. Именно поэтому я хочу быть снисходительным. Ты был с нами с самого начала нашего дела, у истоков которого стояли когда-то враждовавшие Аполлон и Диана.

Лицо Жабы исказилось в отчаянной нестерпимой благодарности. По толстым грязным щекам потекли слезы. Он еще выше поднял голову, когда помогавшие ему руки ослабили проволоку на кистях и лодыжках.

— Из-за своего преступления ты не можешь, однако, рассчитывать занять прежнее положение в нашей команде. Но я разрешаю тебе этой ночью вернуться к Насекомым.

На лице Жабы появилось недоверчивое выражение, когда к нему подошел широкоплечий юноша и поддержал его за локоть.

— Брат Самуил сопроводит тебя обратно к людям, к которым ты так хотел вернуться. Удалите обидчика, и тогда воцарится мир, прекратятся раздоры и обиды. Мы желаем тебе счастья в твоей новой жизни, брат Жаба. Иди с миром.

Жаба не смог сдержать рыданий. После всего, что он сделал, его освобождают! Он повернулся к своим бывшим товарищам, но невозможно было что-нибудь прочитать по их лицам.

— Однако...

Это одно слово было словно удар бича, но Жаба не обратил на него внимания.

— Ты должен унести с собой символ второй ночи. Именем Господина Вселенной и братьев ордена Изиды, иди, ибо разложившаяся материя дает выход душе.

Вперед выступили двое мужчин с бритыми головами, на одном из которых была черная кожаная рукавица мотоциклиста. Они принесли латунную клетку, поставили ее на крышу и замерли в ожидании. Внутри клетки прыгало и крутилось черное переливчатое существо. Высокий судья повернулся на каблуках и скрылся в тени труб.

— Все в порядке. Ради Бога, Жаба, успокойся. Мне приказано проводить тебя до Трафальгарской площади.

Слова брата Самуила так же мало успокоили Жабу, как его цепкие пальцы на руке жертвы. Круг распался, и все жители крыши разбрелись в разные стороны. Позади Самуила и Жабы двое мужчин с бритыми головами подняли клетку и пошли следом на некотором расстоянии. Сначала Жаба ступал тяжело, вперевалку, но потом пустился в торопливый галоп следом за братом Самуилом, твердо шагавшим к краю крыши. Они двигались в полной тишине, если не считать стука их шагов и плеска воды внизу.

— Разве нам сюда, Сэмми? — спросил Жаба. — Почему бы тебе не отпустить меня на станции?

— Нет, Жаба. Слишком много Насекомых возле Чаринг-Кросс-Бридж. Они увидят тебя. Ты же сам знаешь.

Да, это Жаба знал. По ночам под мостом собиралось чуть ли не все отребье города, но они не обратили бы внимания и на духовой оркестр, вздумай ему прошагать мимо. Но он также знал, что настаивать бесполезно.

— Вот, Жаба, я тебя привел.

Они стояли рядом у высокого края крыши, представляя собой довольно занятное зрелище.

— Я думал, что ты отведешь меня на Трафальгарскую площадь, Сэмми...

Он с трудом сдерживал истерику.

— К сожалению, не могу, брат Жаба. Сам понимаешь, приказ. Если бы моя воля, все было бы не так...

Бритые мужчины остановились в нескольких ярдах от них. Тот, который был в перчатке, наклонился, открыл дверцу клетки и осторожно просунул внутрь руку. Ворон истошно орал, пока его вытаскивали наружу. Потом ему посильнее стянули веревкой лапки, и огромная птица, захлопав мощными крыльями, стала бросаться на своего мучителя, но тому удавалось удерживать ее на вытянутой руке. Бритоголовые с вороном направились к Жабе.