А затем он вошёл в квартиру, но прошёл в ванную комнату.

Наверное, чтобы смыть с себя её поцелуи, запах или ещё что-то? Сколько раз он уже так делал?

От подступившей к горлу тошноты меня передёрнуло, но я всё ещё продолжала мыть кружку, которой из-за пены видно не было даже мне.

Спиной почувствовала, что Серёжа вошёл в кухню, сел за стол и затих.

Какого черта он молчит?! Разве он не должен сейчас хоть что-то сказать?

— Она очень красивая, — первой заговорила я. Потому что ещё немного и я точно взорвусь, обнажив перед возможным предателем все свои самые уязвимые точки. — Клеопатра, наверное, была такой же.

Эта девушка ведь и правда красивая. Очень.

— Не знаю. Обычная, — равнодушно бросил Серёжа и снова замолчал.

Его молчание и безучастность злили меня сейчас куда более сильнее, чем мои собственные догадки, и я, всё же, решила сама растормошить мужа, желая услышать от него хоть что-нибудь. Даже если сейчас мне будет невыносимо больно.

— У тебя с ней что-нибудь было? — спросила я, не оборачиваясь.

— Нет, — ответил Серёжа уверенно и ровно.

— А ты хотел? — вопрос, который сам сорвался с моих губ.

— Да.

Сейчас я в полной мере ощутила, что чувствует человек, когда в его спину втыкают нож и проворачивают.

Стало больно настолько, что я забыла, как дышать и двигаться.

Как бы сильно сейчас я не старалась удержать себя в руках, но слёзы, всё равно, скатились по щекам. Проглотив большой острый ком обиды, разочарования и собственной ничтожности, я с трудом удержала голос ровным, чтобы сказать последнее:

— Чемодан в прихожей, в шкафу. Я придумаю, что сказать сыну.

— Наташа… — робко бросил Серёжа.

Голос его слышать не хочу!

— Чемодан в прихожей, — повторила я, как робот, продолжая мыть кружку.

Я мыла и пенила ее до тех пор, пока не услышала, как за Серёжей закрылась дверь.

Стоило мне остаться одной, как я швырнула кружку в раковину и осела на пол, где, обняв свои колени, просто начала плакать, испытывая отвращение к себе и к жизни, прожитой с Серёжей.

Я не смогла себе позволить истерику или что-то подобное. Я не смогла просто лежать на полу и утопать в своей боли, ломающей меня по косточкам. Я не смогла забить на всё, чтобы уйти в свои чувства. Как и наедине с собой я тоже остаться не смогла. Потому что пришёл сын, который хотел кушать и для которого я так и не придумала легенду о том, где его отец и почему он сегодня не будет ужинать с нами.

— Он задержится на работе, — выдала я банальное. На большее в текущем состоянии я была просто неспособна.

— Опять придёт ночью? — разочаровано спросил сын, у которого, очевидно, были планы на вечер с отцом.

И это его «опять»…

Слепая дура!

Даже ребенок всё понял.

— Опять, — ответила я тихо и опустила взгляд в тарелку, по которой вилкой катала зеленый горошек, так ничего и не съев.

Весь вечер я выполняла свои обычные обязанности по дому на автомате. И только после того, как сын уснул, так и не дождавшись отца, я закрылась в ванной, забралась под душ и села на дно душевой кабинки, вновь отдавшись эмоциям.

Душевная боль переходила в физическую. Под кожей будто бегали тысячи муравьев, стремительно пожирающих меня. Впиваясь ногтями в кожу, я желала содрать её, будто смогу найти успокоение в другой боли. Будто одной болью смогу заглушить другую.

Но боль душевная никогда не проиграет боли физической. Для душевной боли нет болеутоляющих. Она не только в теле и мозге, она вокруг меня. Каждый мой шаг по квартире сопровождался воспоминаниями о том, кого я сейчас ненавижу всем сердцем и по кому беззвучно плачу. Потому что со звуком нельзя. Потому что услышит сын. Потому что узнают соседи. Потому что я не хочу, чтобы меня выдели слабой, ничтожной, брошенной.

Мне больно. Мне ужасно больно. До тошноты, до рвоты, до ненависти к жизни.

На том же автомате после душа, завернутая в полотенце, я села на пуфик перед туалетным столик и посмотрела с ненавистью на своё заплаканное отражение. Тыльными сторонами ладоней утерла слёзы, поток которых не желал прекращаться. Вместе со слезами растерла по лицу ночной крем, сняла с головы полотенце, причесала волосы, надела бельё, сорочку, погасила свет и легла в постель на «свою» сторону.

Я хотела о чем-то подумать, что-то проанализировать, понять, что мне делать дальше, но в голове стоял белый шум, в котором всё ярче прорывались всполохи ненависти.

Повернув голову в сторону Серёжиной подушки, я несколько секунд смотрел туда, где обычно видела его лицо или, последнее время, затылок. Гнев выплеснулся наружу.

Без слов и криков я схватила его подушку и швырнула в угол комнаты. Не понимая, чего хочу этим добиться, начинала пинать одеяло, пока и оно не упало на пол, а затем, выйдя из себя окончательно, я сорвала с постели простыню. Чувствуя боль в пальцах, приложила всю силу и злость, что у меня были и порвала её. То же самое сделала и с пододеяльником, который стянула с одеяло. А затем достала из шкафа новое постельное, которое было ещё в упаковке. Утирая слезы и сопли этим же постельным, я постелила его взамен того, на котором еще сегодня утром мы с Серёжей проснулись.

Вышло ужасно. Коряво. Неровно. Но мне было плевать.

Схватив порванный комплект, я не поленилась и спустилась с ним на улицу до мусорных баков, в которые всё закинула. А затем вернулась домой, завернулась в одеяло и не смогла уснуть до утра. А утром я была вынуждена изображать образцовую мать, которая сказала сыну, что папа проснулся пораньше и уже снова на работе. А после сама собралась, подвела глаза и губы, и поехала на работу, где собиралась ничем не выдать, что происходит внутри моей семьи. Потому что это никого не касается. Потому что до этого никому нет дела.