москвичи уже не будут за него бежать на польские сабли, да никто не будет. Те, что еще вчера были рядом и за Димитрия, станут сразу же против, ибо мертвый, он никому не нужен, он и не наградит и иной милостью не обласкает. Тут было важно, чтобы нашелся тот, кто страшный грех цареубийства на себя возьмет. Да, такие люди среди заговорщиков найдутся, Шуйскому не придется марать свои руки.

— Брат мой, Димитрий Иванович, весточку послать должен был, что все по уряду идет, — объяснил причину своего сомнения Василий Шуйский.

Он только не объяснил иного, чтобы не быть заподозренным в колдовстве. Шуйский всегда, ну или почти всегда, чувствовал опасность. Словно зверь чуял он, что не так должно быть. Вот рано утром, еще до того, как на Ильинке князь Куракин скомандует бить в набат, все было хорошо, Шуйский был уверен в успехе дела, но не сейчас. Чуял, но логического объяснения не находил, потому пытался сам себя убедить, что все так, как и должно.

— Идти нужно! Или нынче голову воренка подымем и людям покажем, либо свои сложим. Иного нет! Веди, Василий Иванович, — сказал Татищев и передал Шуйскому булаву, словно это был символ власти.

— А и пойдем! — решился Василий Иванович.

*………*………*

В 4.25 утра 17 мая 1606 года от рождества Христова сотня конных боевых людей выехала из усадьбы Василия Шуйского, уже через пятнадцать минут к этой силище примкнули еще сто человек. То были боевые холопы Шуйских и Голицыных, Татищев же подговорил два десятка стрельцов на бунт.

А вокруг уже вовсю звонили колокола, Москва заливалась звонким звучанием. И этот звон для русского человека все: и смерть, и воскрешение, и трагедия, и счастье. И весь люд московский будет бежать к Кремлю, где голова всей русской земли, там царь и он уж точно знает, как именно поступить и что делать. Отец родной, которого Бог одобряет, ибо нет царя, что не миропомазан церковью.

И при этой религиозности и метафизической связи многих русских обывателей с царем, парадоксально, но находится место и для сомнения, для спроса с царя, коли он иной, обычаи не блюдет, али слаб и не грозен в своих делах.

Постепенно, но улицы Москвы оживали. Первыми вышли из усадеб люди заговорщиков. Вся обслуга в усадьбах, оставляя на хозяйстве, может, только стариков и некоторых женщин. Челядь была разбужена еще за час до начала грандиозного, скорее всего, кровавого спектакля. Эта кричащая и галдящая толпа своими лозунгами и откровенным ором будила москвичей в не меньшей степени, чем колокольный звон.

Люди были сонные, болящие похмельем, ибо выпить за свадьбу Димитрия Ивановича — то важное дело. А, коли учитывать то, что многие пьют редко, то болезненность в лицах мужиков, выходивших из своих хат, была сегодня частым явлением.

Но были и другие люди, в том числе и новгородцы, в чьей крови все еще бурлило бунтарство и свободолюбие. Не хотели новгородские бояре уходить на войну с турками, к которой готовился царь Димитрий, не их это, тут со шведами решать нужно, а не крымчаков бить, уж тем более турок, чья мощь вызывала оторопь. Потому-то новгородцы и выводили своих боевых холопов, да и сами были не прочь покуражиться. Но лишь для того, чтобы быстрее уйти домой. Ну как же тут сидеть, когда навигация уже вовсю началась, того и гляди, кто из иноземных торговых гостей и приедет? Кто тогда торговать станет с немцами? Те трусы, которые остались в Новгороде? Нет, быстрее на лобное место и смести с лица земли эту немчуру, на плечах которой и держится власть Димитрия. Иноземные купчины и так весьма редкие гости на Руси, так что за торг с ними большая конкуренция.

*………*………*

— А что деется, Авсей? Ась? — спросила Колотуша, которая прямо изнывала от того, что чего-то не знает.

Главная сплетница всей улицы всегда все и обо всех знала, иногда и придумывала истории, не без этого, но только, как говорится, основанные на реальных событиях. И сейчас она ничегошеньки не знает, это больно для Ульяны Никитичны, пожилой стрелецкой вдовы, с которой-то и общаются, и не забывают только потому, что она кладезь сплетен и вечно снующее по Москве «справочное бюро».

— Ульяна, вот тебя и поспрашать хочу. Что это по Москве творится? Али пожар, может еще что? — Авсей Скорняк пристально посмотрел на женщину, что все кличут Колотушей. Ну быть же такого не может, чтобы она ничего и не знала.

— То не пожар, люди иначе идут, кричат всякое, что бить немцев, да ляхов нужно. А еще… — Колотуша придвинулась поближе к мужчине. — Говорят, что немцы те… снедать телятину заставляли царя. Во как!

— Да ты что, старая, то грех великий! Иоанн Васильевич и на кол за такое садил! — Авсей задумался. — Пойду-ка и я топор возьму. То ж надо царя нашего Димитрия Иоанновича принуждать к грехопадению! Побить ляха и все недолга!

— Во-во, Авсей, ты иди, возьми топор! — сказала Колотуша и быстро семеня своими коротенькими ногами уже к другому страждущему информации, причитала. — Ой, не к добру все, ой кровушка прольется! Авсей еще за топором пошел. Надо сказать, кабы мужики взяли топоры, да вилы, а то Авсея прибьют одного, а гурьбой, так и немцев бить сподручнее.

Не знал Василий Шуйский к кому обратиться за помощью в распространении информации. Ульяна-Колотуша, несмотря на свой уже почтенный возраст в пятьдесят два года, да немалые телеса, четверть всей Москвы оббежать смогла бы за ночь, подымая народ на немцев.

— Никодим, и ты тута? — спросил Авсей, заприметив своего кума-сапожника, кому и кожу продает, с кем и детей всех своих перекрестил.

— А то, как жаж! — важно отвечал Никодим Рукавицын. — Что Колотуша говорит-то?

— Да всякое непотребство. Что царь наш Димитрий Иоаннович и телятину ест, днем не спит, да ногами своими ходит в полудни по Москве, да что католичка его… — Авсея понесло и он стал выкладывать все сплетни, что ходили по Москве уже как пару месяцев.

Никодим все это знал, уже не раз слышал, но за неимением иной информации, с превеликим удовольствием послушал сплетни и в изложении кума.

— Ты хулу на царя не наводи, — грозно посмотрел на своего друга Рукавицын,