class="p1">Приникнув щекой к раме, Клавдия видела наискось из окна, как приближались они к уткнувшемуся мордой в забор и негромко повизгивающему Ваське. И чем меньше шагов до него оставалось, тем сосредоточеннее становились движения мужиков, угрюмее их лица, на которых все явственнее проступало отчуждение и даже некая ожесточенность, которую они, быть может, по-настоящему и не испытывали, однако стремились вызвать в себе, потому что в таком деле им, наверное, никак уже нельзя было без нее обойтись. «Да оно ведь и понятно, — думала Клавдия, следя за мужиками, — как же без злобы-то в сердце, без жестокости этой самой за нож-то браться?.. Вот они и накручивают себя молчком перед этаким-то делом… Вроде бы ярятся, как те мордобойцы, что возле пивного ларька день-деньской отираются, или как петухи…»

А Григорий тем временем уже подошел к кабанчику вплотную, остановился рядом с ним, поглаживая его спину, легонько похлопывая по ней и успокаивающе почесывая бугорок между обвислыми ушами. Генка же только еще приближался неспешно, как-то странно кособочась на ходу, словно бы прихрамывая, уставясь глазами из-под надвинутого на брови короткого козырька меховой шапки куда-то в одну точку. Он как будто не замечал ничего и никого вокруг — ни стоявшего Григория, ни покорившегося своей участи кабанчика, — а с напористой целеустремленностью нащупывал, скреб полусогнутыми пальцами белые алюминиевые заклепки на захватанной деревянной рукоятке, торчавшей над отвернутым голенищем.

— Ну, вот ты и допрыгался у нас, паразит, — подойдя наконец-то к ним, проговорил Генка с угрожающей ласковостью и дрожью в голосе. Он быстро наклонился, ухватил кабанчика за правую переднюю ногу и резко рванул, опрокидывая его на дощатый настил. — Да прижимай ты его, чтоб он не дрыгался, сволочь! — припадая на колено и наваливаясь на кабанчика плечом, злобно заорал он на все еще стоявшего Григория. — Ты какого же… столбом-то торчишь?! Едало свое разинул! Прижимай, тебе говорят!..

Клавдия отшатнулась от окна, обошла стол и опустилась на свернутую телогрейку, что лежала на стуле. Вытащив из-под себя телогрейку, Клавдия, не вставая, набросила ее на спинку стула и вскоре услыхала, как глухо хлопнуло, а потом забилось, упруго загудело пламя в паяльной лампе. Затем оно стихло, стало слышно, как, побрякивая расхлябанным насосом, кто-то из мужиков принялся подкачивать, должно быть, другую лампу, — и она тоже сначала, видать, полыхнула огнем, сдавленно засипела, но тут же гул ее слитно выровнялся, — а с улицы потянуло едким запахом паленой щетины.

Клавдии, конечно, не впервой все это было. И править такую работу она привыкла: и шкуру скоблила, и внутренности выбирала, и все остальное делала, что положено было в таких случаях делать, но сегодня ей почему-то не хотелось идти к сарайчику, помогать мужикам.

Голова у нее вроде побаливала, во рту вязко горчило и руки поламывало, как к перемене погоды. Она думала, что на праздники, наверное, подморозит, а может быть, и даже снег выпадет. «Вот оно и хорошо было бы, а то все слякоть да слякоть на улице, — раздумывала она, как бы, отгораживаясь мысленно от того, что происходило во дворе. — Хотя нынче и зимы-то такие, что и не поймешь: с утра мороз трещит, а к вечеру, глянешь, с крыши закапало…»

Ей непривычно было сидеть в праздности, в томящем безделье, зная, что мужики там, должно быть, уже заканчивают палить тушу, оскабливают с нее гарь, перекатывая с боку на бок, но Клавдия не могла преодолеть в себе некое сложное, непонятное чувство, отвращающее ее от этой будничной и необходимой работы. «Пускай уж они пока сами управляются, — опять равнодушно подумала она. — А я потом выйду… Ничего с ними не случится…»

И покуда Генка с Григорием возились около сарайчика, ворочали там тяжело, изредка перекидываясь короткими фразами, однако уже как будто без шуток, попусту не зубоскаля, — притомились, должно, мужички, — Клавдия все сидела в кухне, у стола, чутко улавливая долетавшие со двора звуки.

Генка хотя и грозился, но выпивать почему-то не заходил — не до выпивки ему, видать, было. Лишь раза два заглянул в кухню Григорий, спросил, куда она положила тряпки, набрал ведерко воды. Но когда Клавдия сказала ему, чтобы они передохнули, перекусить бы зашли, а она сама им все сейчас вынесет, вот только посидит еще немножко — с головой у нее худо чего-то стало, болит, простыла, наверное, он озабоченно нахмурился.

— Да ты сиди, сиди, мать, — проговорил торопливо Григорий, обернувшись в дверях. — Мы уже сами… Генка-то, он знает… А тебе, может, лучше полежать? Таблетку бы какую выпила, а? Или вон налила бы себе да с перцем…

— Чего уж тут наливать да разлеживаться?.. Вот посижу малость и приду.

— Ну, гляди… Хотя мы бы там и сами…

Григорий унес воду, а потом послышались тупые, смягченные вроде бы и даже какие-то пружинящие удары топора. Рубил, наверное, Генка, потому что после каждого такого удара, тот — рубивший — свистяще, с оттяжкой хекал, как мясник в магазине, и, вновь балагуря, приговаривал что-то захлебывающимся, одышливым говорком, в котором нет-нет да и матерок у него проскакивал. А Григорий никогда так не хекал и дома черного слова себе не позволял — дочери совестился, должно быть. Однако когда мужики принялись перетаскивать на веранду уже разделанную на части тушу, укладывать ее там поплотнее, передвигать с места на место по фанере, шумно шаркая шершавой шкурой, — Клавдия, кое-как пересилив себя, накинула на плечи телогрейку и с трудом поднялась, чтобы пойти глянуть, ладно ли у них все получилось.

На веранду она прошла через комнату, в которой спали они с Григорием и где кроме кровати стояли еще телевизор, темный полированный сервант, шифоньер и полированный же раздвижной стол, накрывавшийся лишь в тех случаях, когда многолюдной компанией за кухонным столом уже никак нельзя было рассесться. Клавдия на ходу поправила съехавшую на сторону бордовую плюшевую скатерть и решила, что сегодня раздвигать этот стол ни к чему — гостей они не ждут, а втроем и на кухне просторно усядутся.

Выйдя на веранду, она сразу же отметила про себя, что Генка постарался на совесть. Разрублено было аккуратно, без лохмотьев, на четыре равные примерно части, а все остальное — разложено по кастрюлям и в таз, собрано на углу фанеры кучкой, поверх которой скрестились, уложенные полешками, умело подрезанные и чисто выскобленные, желтовато-поджаристые ножки.

И как только появилась она на веранде, покуривавший Генка сунулся к этой кучке, обрушивая ее, вытащил из-под низу распластанный вдоль длинный кусок, белеющий хрящами, испещренный синими прожилками и красными потеками, и протянул его чуть ли не к самому носу Клавдии.

— Во, видала, хозяйка! Поняла теперь, почему