укатилось отдыхать. Солнцу отдых, нам — самая работа.

— До завтра! — сказал Кулы-ага солнцу.

Дядя Кулы — молчун.

Это пока что единственное слово, которое я от него услышал. А мы уже два часа идём за отарой. Поползла тьма по низинам, стало тревожно, шорохи чудятся. Я озираюсь, может, волки подкрадываются к отаре.

Но тут поднялась над холмами луна. Кулы-ага поймал своего ишака, повесил ему на шею колокольчик. На ишаке продукты и вода для человека и для собак. Если ночью ишак отстанет от стада, будет и голодно и холодно.

Песок остыл наконец. Прохлада потекла рекой через пустыню. Под лучами луны песчаные холмы стоят, будто облитые молоком. Так светло, что песчинки вспыхивают под ногами, будто снег.

Овцы жуют, не поднимая головы.

Собаки легли у ног Кулы. Положили головы на лапы. Глаза спят, уши от любого шороха трепещут, как листья на ветру. Собаки спокойны сегодня. Очень уж светлая ночь. В такую ночь волки не посмеют напасть на стадо.

В полночь овцы перестали пастись, сгрудились на открытом месте, постояли и начали залегать.

Кулы-ага вывел из стада ишака, снял с него припасы, воду. Наломал сухих веточек черкеза, запалил костёр.

В медной тунче поставил кипятить воду. Для собак — резиновая поилка. Сакар поднялся. Басар напился лёжа.

Костерок маленький, но от него тепло.

Закипает вода в тунче. Кулы-ага не жалеет заварки. Чай крепкий — и сон отступает от меня.

Чай мы пьём шагах в десяти от костра, на бурке. Долго засиживаться возле костра опасно. На свет ползут и фаланги, и каракурты, и скорпионы — всякая ядовитая нечисть.

Костёр слизал последние веточки и затих. И всё вокруг тоже затихло. Даже свет луны будто бы потускнел. Звёзды стали ярче. Собаки ушли в обход. Отара дремлет.

Кулы-ага положил под голову кривую свою палку — чабанскую жёсткую подушку — и опять засмотрелся на небо. И я тоже смотрю на небо. Вот она, путеводная Полярная звезда. Вот она, Большая Медведица. Всю ночь она крадётся, хочет обойти красавицу Звезду. К рассвету Большая Медведица передвинется к востоку, встанет за спиной Полярной звезды, и в это время над барханами появятся весёлые Плеяды.

Чабаны знают небо не хуже астрономов.

— Сынок, — сказал мне однажды Чары-ага, — если ты намерен ходить по пескам, ты должен знать пустыню, как свою ладонь, и, как свои пять пальцев на руке, — небо. Кто не знает неба, тот не узнает пустыню.

Овцы зашевелились, пошли. Мы с дядей Кулы поднимаемся и бредём следом за отарой.

Овцы теперь идут назад, к колодцу, к воде.

Небо светлеет, сладко пахнет пылью и травой.

Чары-ага утром встретит нас у костерка и угостит душистым, зелёным чаем.

— Доброе утро, чабан! — скажет он мне.

ЗОЛОТОЕ БЛЮДО

КИЗИЛ-АЯК

Мой родной аул самый лучший и самый красивый из всех, хоть и стоит он в пустыне Каракумы. В Каракумах вода — самая большая драгоценность, а возле моего аула протекает Амударья. Стоит хотя бы раз в жизни отведать воды из Амударьи, и вы не забудете её вкуса.

Но мой аул счастлив вдвойне. Его земли омывает ещё одна река, о которой ничего не ведал мой дедушка, и дедушка моего дедушки, хотя они жили на этой земле. Эта великая река родилась на моих глазах, и зовут её Каракумским каналом.

Имя моего аула — Кизил-Аяк.

В детстве я никак не мог понять, что же это такое — Кизил-аяк. Может, виноваты тут были мои родственники. Они, приезжая к нам, всегда подтрунивали надо мной:

— А ну-ка, покажи нам твои ножки! Раз ты кизил-аякский мальчик, значит, у тебя ножки золотые.

«Кизил» на туркменском языке — «красный», но слово это может употребляться и в значении «золотой». Аяк — нога. Вот и получается — «Золотая нога». Однако у соседних народов слово «аяк» означает «блюдо», «пиала», «чаша». У сказочного шаха Джемшида хранилось удивительное золотое блюдо — кизил-аяк. Глядя на это блюдо, шах Джемшид видел всё, что происходит на земле.

Я думаю, что аул получил своё имя из-за богатства прежних его жителей. Говорят, что отары овец покрывали здешние пески, как тучи, покрывают небо в ненастную погоду. Правда, отары эти принадлежали баям — местным богатеям. И когда народ взял власть в свои руки, баи вместе со своим скотом ушли за границу, но золотая чаша не оскудела.

Мой отец был среди первых шестидесяти дехкан (так у нас называются крестьяне), переселившихся из со: еднего аула в опустевший Кизил-Аяк, на его плодородные земли.

Много лет прошло с той поры. В наши дни Кизил-Аяк — поистине золотая чаша.

ПЕРВЫЕ МАШИНЫ

Наш дом стоял на отшибе. Сразу за домом клубилась зелёная буря зарослей. Всего ближе стоял к нам дом Аннали-ага. Чтобы поговорить с моим приятелем Язли, достаточно было забраться на крышу или на дерево.

— Ка-а-ю-у-м! — кричит он на всю степь с крыши своего дома.

Я оставляю чашку молока, выскакиваю во двор.

— Чее-е-го-о? — ору я в ответ что есть мочи.

— Иди-и к на-ам! — вопит Язли. — У папы железная арба!

Мчусь к дому Аннали-ага.

Во Дворе странное железное существо. На огромных колёсах, зубья, как лезвия топоров.

— Оно огонь ест! — шёпотом говорит Язли, а сам забирается на сиденье. — Полезай! Папа обещал прокатить нас. Не бойся, пока огня ему не дашь, оно не поедет.

Но я боюсь.

Из дома выходит Аннали-ага.

— Садись, верблюжонок, рядом с Язли.

Деваться мне некуда. Забираюсь на жёсткое сиденье. Аннали-ага завёл мотор. Железная арба затряслась, загрохотала, я вцепился в Язли, и мы поехали. Пока добирались до поля, я успел привыкнуть к запаху солярки, к грохоту и лязгу. Я даже рассмотрел, что за нами тащится ещё какая-то железная штуковина. Аннали-ага понял, куда я смотрю, и спросил:

— Знаешь, что это?

— Знаю! — выпалил я. — Это жеребёнок железной арбы.

Аннали-ага расхохотался.

— Плуг это, ребята! Плуг. А железная арба называется «трактор». Я буду работать, пахать землю, а вы домой бегите.

Так я познакомился с первой машиной.

Язли был постарше меня, я бродил за ним, как хвостик, слушал его и слушался.

— Нашёл! — кричит Язли, выдёргивая из-под куста солодки кучерявый гриб. — Давай-ка им колени намажем.

— Зачем?

— Чтобы бегать быстро. Тогда нас чёртово колесо не догонит.

Я озираюсь.

— Где оно?

— У моего дяди! Он садится на него, крутит ногами и едет быстрей, чем на лошади. Дядя приедет, я тебя позову.