ГУЛАГе, Бонхеффере и Корри Тен Бум в нацистских застенках, Эрнесте Гордоне в японском трудовом лагере — я попытался изменить образ жизни, то ли из солидарности с узниками, то ли в параноидальном ожидании чего–то возвышенного, сейчас уже не помню. Я пил кофе через день (ибо в какой тюрьме подают хороший кофе?), перестал закапывать в глаза капли и пользоваться лосьоном. Я отдавал на благотворительность две трети заработка, носил изо дня в день одну и ту же опостылевшую одежду и пытался избавиться от «лишней» собственности.

Жизнь простую я приравнял к жизни скучной. Я решил терпеть, даже страдать, в ожидании жизни будущего века. Однако потом меня осенило: почему нужно ждать лучшей жизни исключительно в будущем? Почему бы не вкусить ее предвосхищение здесь, на земле? Я осознал, что естественные желания не враг сверхъестественному, и что подавлять их — не выход. Более того, радость несла намек на ее запредельный Источник.

Здравому подходу я научился у Клайва Льюиса, который понял реальность иного мира через скандинавские мифы, природу и музыку Вагнера. В земных радостях Льюис увидел не просто вести и слухи, но даже отголоски горнего мира. Проблески красоты и щемящая сладость — это «еще не есть самое подлинное, но лишь запах цветка, которого мы еще не нашли, эхо мелодии, которую мы еще не слышали».

Я решил прислушаться к музыке и к запахам цветов, чтобы услышать весть о горнем, которую они доносят. Перестал жестко делить жизнь на естественную и сверхъестественную, духовную и недуховную. Я попытался сочетать эти стороны жизни, чтобы обрести единство и целостность, задуманные Создателем.

«Какие радости можно вкусить?» — спрашивал я сам себя. Я стал находить вкус в диких местах. Я погружался в тишину лесной опушки. Осторожно ступал по скользкому горному утесу. Я слушал раскаты грома и наблюдал за всполохами молний неподалеку. Столкнувшись на тропинке с медведем–гризли, я понимал, что самое мудрое мое решение ничего не изменит: здесь выбирает только зверь. Я знакомился с экзотическими культурами, где и еда, и запахи, и звуки — все было мне незнакомо. А есть и маленькие домашние удовольствия: кофе гурме, мороженое крем–брюле, персики и черника. Сейчас, когда я живу в сельской местности, мне не хватает радостей, которые дарит искусство: европейских фильмов, хорошей музыки, театральных спектаклей, о которых потом вспоминаешь неделями.

Я стал относиться к этим радостям как к весточкам об ином мире, как к намеку на характер Творца. Я понял: было ошибкой считать весь природный мир бездуховным, а в Боге видеть врага всему приятному. Ведь именно Бог создал материю, включая органы чувств, через которые мы получаем удовольствие. Природное и сверхприродное — не разные миры, а разные грани одной и той же реальности.

Неожиданно я нашел наставника в лице блаженного Августина — знатока женщин, искусств, еды и философии. Он учил о благости всего тварного. «Вся жизнь хорошего христианина есть благое желание», — писал Августин.

В его сочинениях часто встречается латинская фраза dona bona («благие дары»). «Мир — место улыбки, — утверждает святой, — и Бог есть largitor, податель даров». Эти дары блаженный Августин уподобляет обручальному кольцу, которое жених дарит возлюбленной. Но какая невеста скажет, что ей достаточно только кольца, а без жениха она уж как–нибудь обойдется? Нет, кольцо — знак и залог любви ее суженого.

Августин, как никто, знал соблазн желаний, способных отвлечь, увести от Подателя благих даров. Он молился о том, чтобы его «рассеянные» желания были собраны и сосредоточены в нужном направлении. О своих желаниях в языческой жизни он сказал: «Я стоял спиной к свету и лицом к тому, что было освещено».

Лишь обратив лицо к свету, блаженный Августин увидел щедрый источник благ[11].

Мы находим похожие мысли и у других духовных авторов. По словам американского поэта, монаха, богослова Томаса Мертона, в его обращении важную роль сыграло религиозное искусство Рима. «После пресной, скучной, полупорнографической скульптуры империи какое счастье было увидеть гений искусства, исполненный духовной подлинности и силы: искусства предельно серьезного и актуального, жизненного и красноречивого».

Мертон стал искателем Бога постепенно, почти случайно. И это вполне понятно, замечает он, коль скоро религиозные произведения искусства создавались для назидания людей, душа которых еще не способна вместить откровения более высокие.

Симона Вейль, философ и революционерка, повторяла наизусть стихи Джорджа Герберта, особенно «Любовь» — это было ее средством против мигреней. Она обнаружила в стихах Герберта не только эстетическую, но и анестетическую силу, а потом, к ее удивлению, эти стихи стали молитвой. «Сам Христос сошел и овладел мною». В минуту острой физической боли она ощутила «присутствие более личное, более несомненное, чем присутствие любого человека».

Сам Джордж Герберт уповал на грядущее:

«И всяк, кто зрел умом несомый прах,

Прозрит, в твоих уверившись дарах,

В дарах, что похоть похищала прежде…»

Джордж Герберт. «Любовь (II)»[12]

В великий День Пришествия красоте, искусству, природе и культуре будет возвращен их первоначальный смысл. А пока нам остается лишь улавливать намеки. Подобно реставраторам, которые перебирают кусочки разбитой бомбежкой мозаики, мы ищем следы первоначального источника и замысла.

Таким образом, мои естественные желания — не помеха, а указатель на сверхъестественное. Бог хочет, чтобы в мире, отпавшем от первоначального замысла, мы принимали их не как собственность, а как дары. Не как саму любовь, а как ее залог любви. Следуя примеру блаженного Августина, я молюсь не о том, чтобы Бог развеял и угасил мои желания, а чтобы собрал и просветлил их в едином Источнике.

И когда в мой почтовый ящик упало приглашение восемнадцатилетней девицы посмотреть на нее, голую, через веб–камеру, я сразу подумал о неупорядоченном, редукционистском мире. Компьютер сулил мне не живого человека, а пиксели нагой плоти с цифровой камеры. У Бога же есть для моих рассеянных стремлений нечто гораздо большее, чем развоплощенный обман.

***

Мы, будучи странным сочетанием двух миров, постоянно разрываемся между ними. Мы словно застряли посередине: ангелы, барахтающиеся в грязи, и млекопитающие, пытающиеся взлететь. У Платона есть образ двух лошадей, которые тянут в противоположных направлениях: бессмертное начало влекомо к божественному благу, а животное — уводит прочь. По словам Екклесиаста, Бог «вложил мир» в наши сердца (Еккл 3:11), но мы, как гласит предание древних шумеров, склоняемся под «бременем богов». Мы спотыкаемся от колыбели до могилы, то устремляясь к вечности, то клонясь к земле, из которой были созданы и от которой получили имя.

Клайв