Миновав Пегоэнс, на подходе к большим соснякам, где начинаются пески, Балтазар, помогая себе зубами, прикручивает к обрубку клинок, который в случае необходимости заменит ему кинжал, в ту пору запрещенный как оружие, легко причиняющее смерть. У Балтазара Семь Солнц есть, так сказать, особое разрешение, и, вооруженный клинком и шпагою, пускается он в путь в лесном полумраке. По пути придется ему убить человека, одного из тех двоих, что на него напали, хоть он и кричал им, что денег при нем нет, но, поскольку возвращаемся мы с войны, где у нас на глазах погибло столько народу, эта история не заслуживает подробного изложения, разве только упомянем, что Семь Солнц заменил потом клинок крюком, чтобы сподручнее было оттащить убитого подальше от дороги, и таким манером прошли испытания оба приспособления. Уцелевший грабитель еще с полмили шел за ним следом, хоронясь за соснами, потом отстал, только послал издали ругательства и проклятия, но тоном человека, который не верит, что первые обидят, а вторые накличут беду.

Когда добрался Семь Солнц до Алдегалеги, уже смеркалось. Съел он несколько поджаренных сардин, запил кружкой вина, и, поскольку на ночлег денег у него не хватало, только-только на завтрашний переход, растянулся он в сарае под повозками и уснул там, завернувшись в шинель, но выставив наружу левую руку, вооруженную клинком. Ночь он провел покойно. Снилось ему дело под Херес-де-лос-Кавальерос, но на сей раз победят португальцы, потому как во главе войска выступает Балтазар Семь Солнц, держа в правой руке отрубленную левую, и против такого чуда нет у испанцев ни щита, ни обороны. Когда проснулся Балтазар, утренняя звезда на восточной части небосвода еще не засветилась, он почувствовал сильную боль в левой руке, ничего диковинного, когда из обрубка торчит прикрученный к нему клинок. Балтазар распустил ремни, и так могущественно самообольщение, особливо ночью, да еще в непроглядной темноте под повозками, что Балтазар, обеих рук своих не видя, вправе думать, что они все-таки здесь. Обе. Обхватил он правой рукой котомку, укутался в шинель и снова заснул. По крайней мере от войны избавился. Цел не остался, зато живой.

С первым лучом солнца он встал. Небо было очень чистое, прозрачное, видны были самые дальние и бледные звезды. Славный денек, приятно будет войти в Лиссабон, погода отменная, можно остаться в городе или продолжать путь, там видно будет. Сунул он руку в суму, вынул изношенные сапоги, которых за всю дорогу ни разу не обул, а обул бы, остались бы они на той дороге, и, помогая себе одной только правой рукой, пришлось расстараться, потому что от культи покуда мало было проку, еще не наловчился, кое-как влез в сапоги, чтобы поберечь ноги, хотя сапоги, может быть, наоборот, натрут их до волдырей, до крови, он ведь издавна привык ходить босиком, и когда крестьянствовал, и в солдатскую пору, у интендантства подметок в котел солдатам не хватало, не то что на обутку. Нет жизни хуже, чем солдатская!

Когда вышел он к переправе, солнце уже взошло. Начался отлив, лодочник кричал, что вот-вот отчалит, Место свободно, кому до Лиссабона, и Балтазар Семь Солнц побежал по сходням, в котомке бренчали крюк и клинок, и когда один шутник сказал, однорукий, мол, в суме подковы тащит, чтобы не сбить их в дороге, надо думать, Балтазар поглядел на него искоса и правой рукой вытащил клинок, а на нем либо виднелась ясно засохшая кровь, либо же сам дьявол велел, чтобы этакое примерещилось. Отвел шутник глаза, вверил себя святому Христофору, защитнику от недобрых встреч и несчастий в пути, и до самого Лиссабона рта не раскрывал. Женщина, которая по случайности оказалась рядом с Балтазаром, с мужем она ехала, развязала узелок с завтраком, и если соседу с другой стороны предложила лишь из учтивости, но без всякого желания, чтобы тот принял приглашение, то солдата уговаривала так настойчиво, что тот согласился. Балтазару неприятно было есть на глазах у людей правой своей рукой, которая без помощи второй стала как левая, хлеб выскальзывает, что на хлеб положено, то падает, но женщина ломоть отрезала широкий, остальную еду положила на ломоть подальше от краев, и таким образом, пользуясь то пальцами, то ножиком, который он вынул из кармана, Балтазар смог поесть спокойно и достаточно опрятно. Женщина по возрасту годилась ему в матери, муж ее в отцы, и речи не было о какой-то любовной интрижке на водах Тежо, на глазах у невольного или сговорчивого сводника. Просто немного сострадания к ближнему, к человеку, что вернулся с войны навсегда увечным.

Шкипер велел поднять малый треугольный парус, ветер пособлял отливу, и оба вместе лодке. Гребцы, освеженные ночным сном и утренней водкой, гребли уверенно и неслышно. Когда обогнули они мыс, лодку понесло силою течения и отлива, казалось, плывет она прямо в рай, поверхность воды блестела от солнца, и две четы тунцов, совершенно одинаковые, вынырнули перед самой лодкой, темные спины блеснули, выгнувшись, словно рыбам почудилось, что небо близко, и они к нему устремились. На том берегу, над водой, Лиссабон, еще дальний, выплескивался за городские стены. На одном из холмов виднелся замок, церковные колокольни высились над хаосом низеньких домишек, над смутным скопищем островерхих крыш. И шкипер стал рассказывать, Вчера потешная случилась история, кто хочет послушать, и все хотели, все-таки время скоротаем, плыть еще долго, Вот как оно было, начал шкипер, Пришли сюда английские корабли, они пришвартовались у причала Сантос, войска привезли, что отправятся в Каталонию на войну вместе с другими, которые их дожидались, но с этим флотом пришло одно судно с мятежниками, которых семьями отправляли на Барбадосские острова,[20]а еще на этом судне были женщины легкого поведения, числом до пятидесяти, они туда же направлялись, в тех краях что честная, что гулящая, все едино, но капитан корабля решил, прохвост этакий, что в Лиссабоне им лучше будет, и таким способом избавился от лишнего груза, велел высадить женщин на сушу, а сложены они пальчики оближешь, я-то видел некоторых, недурны англичаночки. Шкипер расхохотался в предвкушении удовольствия, словно уже замыслил плаванье в английских водах и прикидывал, удастся ли абордаж, расхохотались громко и гребцы из Алгарве, Семь Солнц потянулся, как кот на солнцепеке, женщина, угощавшая его, сделала вид, что ничего не слышала, а муж ее сам не знал, то ли посмеяться над историей, то ли хранить серьезность, как раз потому, что он таких историй уже не мог принимать всерьез, да и вряд ли когда-нибудь принимал, ибо жил он далеко, в селении Панкас, где от рождения до смерти одно только знаешь, плуг да борозду, всю жизнь гни спину и в прямом смысле, и в переносном. И, повертев в голове одну мысль, потом другую, связав их воедино по какой-то неведомой причине, спросил он солдата, Сколько же годков вам, ваша милость, и отвечал Балтазар, Двадцать шесть.

Лиссабон был совсем близко, виднелся как на ладони, теперь дома и стены казались высокими. Лодка повернула к Рибейре, шкипер, убрав парус, причалил к пристани, гребцы, сидевшие по тому борту, которым лодка стала к причалу, единым движением подняли весла, гребцы с другого борта, поднатужившись, удержали лодку на месте, шкипер снова взялся за руль, чал пролетел над головами, оба берега реки словно соединились. Из-за отлива берег поднялся, и Балтазар помог женщине с узелком и ее мужу, без церемоний отпихнул присмиревшего шутника и выбрался на сушу.