VI

Мул стоял у входа, готовый отправиться в путь. Издольщик, человек крепкий и решительный, как раз кончил чистить его скребницей. Мул жевал овес, постукивая копытом. Вьючная корзина кирпично-красного цвета сверкала на солнце. Каид только что кончил завтракать. Он сидел, поджав ноги и закутавшись в свои бурнусы, один — ослепительно белый, другой, поплотнее, — коричневого цвета. Его безупречно уложенный тюрбан похож был на шапку облаков над горной вершиной и закрывал ему не только затылок, но даже лоб и уши. Видно было одно лицо. Кожа у него была матовой, нос орлиный, взгляд пронзительный. Всем своим видом он внушал ужас. Надев красные туфли, он вышел, сел с помощью издольщика верхом на мула и рысцой тронулся в путь. И пока он не скрылся за большим оливковым деревом, издольщик не спускал с него глаз. После его отъезда дом заметно оживился. Куры суетились возле навоза; щеголяя перед ними, важно прохаживался красный петух; ребятишки, мальчики и девочки, бегали взад-вперед. Женщины хлопотали по хозяйству, занимаясь каждая своим делом. Жена каида, весьма упитанная особа, взбивала квашеное молоко. Обе дочери, усевшись друг против друга и весело болтая, замешивали лепешку. Черты лица у них были тонкие, словно кто-то нарисовал их такими. Жены хаммасов[5] собирали лошадиный навоз и подметали просторный двор.

VII

Однажды каид вызвал к себе Брахима. То был базарный день, и хозяина окружали богато разодетые друзья, перебиравшие свои четки и улыбавшиеся от удовольствия. Брахим издалека поклонился им, избавив себя тем самым от лицемерного церемониала. Каид взглянул на него и строго сказал:

— Говорят, будто ты надумал арендовать землю, которая принадлежит мне.

— Я взял в аренду землю в долине Трех Холмов, тебе прекрасно известно, что она принадлежит твоей сестре, которая живет в городе.

— Поглядите-ка на этого господина, — сказал в ответ каид насмешливым тоном, стараясь скрыть свой гнев. — Он, видите ли, считает себя вправе делить имущество моей семьи, которое является единым и неделимым. Да ты, я вижу, снова поднял голову. Погоди, я и тобой займусь, раз пример братьев тебя ничему не научил.

Брахим весь сжался, охваченный неудержимым порывом негодования.

— Сошли его на каторгу, — предложил кто-то из друзей каида, — только каторга излечивает людей.

— Правда, — тут же подхватили остальные, — истинная правда!

— В последний раз тебе говорю, — продолжал каид, — если ты осмелишься пойти в долину, я за твою жизнь и гроша ломаного не дам. А теперь убирайся прочь с глаз моих.

Возмущенный Брахим ушел.

— Этот голодранец совсем зазнался. Арендовать землю, подумать только! И у кого же? Да у меня самого. Может, вздумает еще и купить ее? Ха-ха!

Так как день был базарный, многие крестьяне подходили приложиться к тюрбанам каида и его друзей, чтобы, воспользовавшись случаем, попросить о чем-нибудь или пожаловаться на нищенское существование. Некоторые были до того оборваны, что скорее походили на нищих.

— Хорошо, — говорил хозяин, — приходите в пятницу. Всему свое время. Будет вам милостыня в святой день. — И, махнув рукой, добавлял: — А теперь ступайте.

Каид, по всей видимости, никак не мог успокоиться. «Ишь ты, опять поднял голову, — думал он про себя. — Этого нельзя допускать».

— Его отец тоже было попробовал поселиться на земле, купленной моим отцом. А его братья, где они теперь? Когда землемер явился со своими чертежами, что эти люди могли понять в чертежах?.. — Он рассмеялся, а вместе с ним засмеялись и его друзья. — Землемер сказал им, что так записано. Что земля принадлежит моей семье. А они, совсем как эти, — продолжал он, тыкая куда-то пальцем, — твердили одно и то же: наши предки, наши предки… При чем тут предки, я вас спрашиваю?

Все снова засмеялись. Затем один из гостей заметил:

— Есть тысяча способов дать почувствовать собаке, что она всего лишь собака. А всякая собака должна знать свое место.

VIII

В действительности сестра каида была его сестрой только наполовину, она была дочерью первой жены его отца, которую тот прогнал давным-давно. Мать и дочь жили в стороне от всех празднеств, от радостных и даже от печальных семейных событий, и так до самого того дня, когда их повелитель и господин оказался на смертном ложе. Окруженный всеми своими близкими, перед толпой людей, заполнивших двор фермы, повелитель и господин отдавал последние распоряжения. И вот тут-то, растолкав толпу и вызвав всеобщее замешательство, пред ним предстали два существа, похожие на призраки. Согнувшаяся пополам, вся посиневшая старуха едва держалась на ногах. А девочка, чуть ли не голая, испуганная и болезненная, дрожала всем телом. Увидев их, старик зашелся таким кашлем, что глаза чуть не вылезли у него из орбит, он едва не умер от удушья, а бывшая супруга испепеляла его взглядом, полным негодования, она была как страшный призрак, бросающий ему обвинение откуда-то из потустороннего мира. Их попробовали отогнать, но старик сделал знак, чтобы их не трогали. Все его близкие питали жестокую ненависть к той, чей образ преследовал их даже теперь, при таких плачевных обстоятельствах.

— Чего ей надо?

— Разве сейчас время?

— Неужели она не видит, что он умирает?

Тогда повелитель, успокоенный и умиротворенный после приступа удушья, сказал:

— Я ухожу, жить мне осталось считанные минуты…

Послышались женские всхлипы и причитания:

— Аллах всемилостивый, конец нашему дому!

— Велите им замолчать. Я не желаю их слышать… — с трудом произнес он.

Мужчины сделали знак, и плач смолк.

— Я был жесток по отношению к вам. Прошу простить меня. Теперь я понял…

Но женщина не дала ему говорить:

— Тебе не отмыть себя от всех грехов. А уж этот грех самый тяжкий. Ты всю жизнь был несправедлив. Даже в лоне собственной твоей семьи. Погляди на этого ребенка, вот она, твоя нечистая совесть.

Слезы катились из глаз девочки, вид у нее был жалкий и несчастный. Все ребрышки ее, казалось, можно было пересчитать.

— Взгляни, куда тебе деваться с таким-то долгом? Как предстать перед лицом всевышнего?

Старика охватило волнение, губы его слегка дрожали, но он позволил женщине закончить свою обвинительную речь. Окружающие были поражены таким смирением и внезапной кротостью. Повелитель поднял глаза и впервые, не таясь, взглянул на свою дочь — олицетворение страшной нищеты. Потом, вздохнув, сказал:

— Каждому свой час. Признаюсь, я был несправедлив. Говорю это не затем, чтобы искупить свою вину. Вот что бывает, когда человек впадает в ошибку. — И, обращаясь к бывшей жене, продолжал: — Мы оба ненавидели друг друга. Наша