кустам, спину гнет, в росе холодной ноги студит — для барина ягоды-грибы собирает.

Пришло время жатвы, собрал Джюгас с поля урожай, сам на плечах своих в амбар снес и весело говорит жене:

— С хлебцем как-нибудь зиму суровую переможем, а весной и травкой прокормимся.

А тут шмыг-шмыг — немец-проныра, пузатый задира, ус колючий, с сигарой вонючей, и говорит Джюгасу:

— Человече, человече, я твой барин. Смотри, чтоб был у тебя хлеб в два дня обмолочен, провеян и в мои амбары свезен! Если хоть одно зернышко утаишь, на суку повиснешь.

Плохи шутки с немцем-пронырой, пузатым задирой, так и пришлось все зерно ему отдать. Осталась семья Джюгаса без молока, без мяса, без хлеба. Пора озимые сеять, а у него ни единого зернышка для посева не осталось. Сидит Джюгас понурый целые дни, сидит голодный с малыми детьми — думу думает, — ничего не придумает.

И опять, откуда ни возьмись, с шумом и треском в дверь — барин.

— Человече, человече, и чего ты сидишь сложа руки? Я, твой барин, приказываю, чтоб в три дня пашня была унавожена, вспахана, взборонена и рожью-пшеницей засеяна. Не засеешь — избу твою дымом пущу, детей твоих и тебя самого сожгу, а пепел ваш по земле развею.

Нет у Джюгаса ни коня, ни семян, сам он с семьей с голоду чуть не пухнет — не знает, что ему и делать.

Через три дня приходит немец и спрашивает:

— Ну, как, человече, засеял ты свое поле?

— Погоди, воробьиным навозом пашню удобрю, кошку запрягу — вспашу-взбороню, вшей с твоего затылка соберу — засею, — ответил Джюгас, потеряв терпение.

Рассердился немец на мужика за такие слова. Ночью, когда Джюгас со двора вышел, поджег немец его избушку. Вместе с домом сгорели жена Джюгаса и двое его малых детей. Вернувшись, нашел мужик только дымящиеся головни.

Собрав в узелок обуглившиеся кости жены и детей, ушел Джюгас бродить по белу свету.

Шел он днем и ночью, проголодался, измучился. Начал по карманам шарить, нет ли там хоть крошки хлеба. Нашел он только денежку серебряную. Что поделаешь — сам себя не обгложешь. Идет он дальше. По дороге забрел в темную чащу. Слышит — в той чаще что-то стучит, гремит, прямо земля дрожит. Повернул он туда, откуда стук доносится, видит — стоит посреди чащи кузня, горн горит, и кузнец-великан, с бородой до земли, бьет молотом по наковальне.

— Кузнец, что ты куешь? — спрашивает Джюгас.

— Птицам — клювы, зверям — клыки да когти, скотине — рога кую, — отвечает кузнец.

— Не можешь ли ты мне такую пулю выковать, что куда бы я ее ни бросил, кого бы ни задумал убить, того бы она убивала и опять ко мне целехонькой возвращалась? Вот тебе серебро и угли для горна! — сказал Джюгас.

— Многого ты захотел! — отвечает кузнец. — А кто ты таков, откуда бредешь, кому мстить собираешься?

Рассказал Джюгас беду свою, слезами горючими обливаясь. Послушал кузнец мужика, взял от него денежку, развел горн обугленными костями джюгасовой жены и ребятишек и принялся за работу. Целый день, ночь целую горн не угасал, к небу искры взлетали, сутки целые молот гремел, — наконец, выковал кузнец Джюгасу серебряную пулю.

Поблагодарил мужик кузнеца, положил пулю за пазуху и пошел дальше. Три дня пробирался он лесной чащей, одними ягодами питался, и вышел на полянку. А на полянке большой ткацкий станок стоит, за станком девушка полотно ткет. И такие узоры на этом чудесном полотне, что издали глаза слепит, словно солнце светлое сияет.

— Что ты ткешь, девушка? — спрашивает у нее Джюгас.

— Птицам — платья, паукам — сетки серебряные, лугам — ковры зеленые.

— Не соткешь ли ты мне полотно на плащ-невидимку? Надену я его и стану невидимым. Вот тебе клубок пряжи.

— Немалого ты захотел! Кто ты таков, откуда бредешь, зачем нужно тебе невидимкой обернуться?

Поведал мужик девушке свое горе, слезами обливаясь. Выслушала она Джюгаса, взяла у него ткачиха клубок; и забегал по станку ее золотой челнок. А клубок этот с иглой добрая лауме раньше сама Джюгасу в карман тайком положила.

Вышло со станка такое полотно, что самым зорким глазом его не разглядеть — до того тонкое, до того прозрачное, на чистый воздух весенний похожее.

Поблагодарил ткачиху Джюгас и пошел с полотном бесценным дальше. Много ли, мало ли прошел, видит — на сукнах бархатных, на мехах дорогих сидит человечек и одежонку маленькую шьет.

— Что ты шьешь, портняжка? — спрашивает Джюгас.

— Дятлам — куртки, журавлям — фраки, лисицам — шубки, мотылькам — сорочки.

— А не сошьешь ли мне из полотна плащ-невидимку? Я тебе иглу свою дам.

— Чудной твой заказ! Кто ты таков, откуда бредешь, зачем меня тревожишь?

Рассказал Джюгас про горе свое, даже прослезился. Выслушал его портняжка и взялся плащ-невидимку шить. Кончил он иглой сновать, надел Джюгас тот плащ, не мешкая, и словно сквозь землю провалился — невидимкой стал.

Вышел Джюгас на широкую дорогу. Слышит — земля дрожит, карета катит, а в той карете немец-проныра, пузатый задира. Подбежал Джюгас в плаще своем чудесном, вытащил из-за пазухи пулю серебряную, кинул ее, — барин из кареты, как мешок с отрубями, вывалился, сигара вонючая изо рта у него выпала.

— Не бывать тебе надо мной барином! — промолвил Джюгас.

Воротилась к нему пуля. Подобрал он ее и дальше пошел.

Идет по селу, видит, как другой немец человека запряг, поле на нем пашет, по спине горемычного кнутом похлестывает. Пустил Джюгас серебряную пулю — немец кувырк и ноги протянул, только он от чужого труда и пользы видел! Вытер Джюгас о росистую траву пулю воротившуюся, черной кровью барина облитую, положил ее себе за пазуху и дальше направился.

Прослышали немцы, что их породу изводят, собрались они несметным полчищем, саблями машут, на конях скачут, из ружей пальбу подняли — грозятся поймать Джюгаса. Словно туча, обложили немцы поля, леса оцепили, в реках кони их всю воду замутили. Ищут Джюгаса по кустам, чащи обшаривают, реки обнюхивают, в небо высокое стреляют. А Джюгас стоит невидимый у главного немца за спиной и серебряной пулей в его солдат запускает. Пустит, — и немец валится. Воротится пуля, — он другого валит.

Уложил он всех немцев, как снопы ржаные. Последний раз серебряную пулю пустил — воротилась она