Под конец я сорвала приглянувшуюся мне пальмовую ветку, чем-то похожую на хвост павлина, и теперь решительно шагала, помахивая ею, по направлению к своему подъезду.

Но дорогу мне преградила внезапно материализовавшаяся из ниоткуда Аппатима.

– Прогуливаешься? – спросила она не предвещающим ничего хорошего, делано-равнодушным тоном, чеканя каждый слог.

Фигура ее сливалась с растущими вдоль подъезда декоративными кустами в человеческий рост, высаженными жителями нашего дома.

– А чего тут такого? – машинально ответила я в тон, не сбавляя шага. – Некогда мне. Ночь на дворе!

– Получай! – звонко крикнула Аппатима, и позвоночник в районе поясницы пронзила запредельная, рушащая все связи с действительностью боль.

Сознание мое на несколько секунд погрузилось в полную темноту, я только молча и бессильно глотала ртом воздух. В этом жутком состоянии я все же попыталась дотянуться до сомкнутых кустов, среди которых притаилась фигурка Аппатимы.

Провал. Потом я оперлась на руку тети Тамары, которая появилась, будто из-под Земли, с фонариком в руке, луч которого полоснул по кустам, высветив стремительно унесшуюся в свой подъезд девчонку.

– Я так и знала, что это была дочь Трифона, – решительно сказала тетя Тамара. – Она и моего ребенка сегодня покалечила. Исцарапала, дура такая, моей Регине лицо. Мы с тобой завтра в милицию пойдем.

…И ведь действительно пошли.

Тете Тамаре – матери двух сестер-погодков, Ии и Регины, учившихся в параллельном классе, а жили они все в нашем же подъезде на втором этаже, – удалось убедить мою маму, что с Аппатимой можно справиться только силами общественности. Им двоим, с молчаливого одобрения сестер, удалось убедить меня поведать о наших приключениях последних дней. Я с жаром рассказала, повторив потом этот же рассказ инспектору по делам несовершеннолетних, как ловко Аппатима втянула меня в ограбление детского сада и диспетчерской. В доказательство я представила мяч, который прятала в своей коробке.

Странно, что никому из взрослых, включая инспектора, не пришла в голову мысль, что на самом деле детсад и диспетчерскую обчистили двое – Аппатима и я, и это не считая хронически молчащей Афродиты. Впрочем, были ли эти люди взрослыми? На мой теперешний взгляд, они были заигравшимися в жестокие игры детьми, втянувшими в свое так и не окончившееся невежественное детство и нас с самых пеленок, а мы, как могли, копировали их повадки не хуже попугаев.

Следующий день невозможно вспомнить без стыда.

Мы все – мать и отец Аппатимы, ее старшая сестра Аэлита, тетя Тамара с Региной, моя мама и я – сидим полукругом в детской комнате милиции перед столом инспектора, и тот, обращаясь к одной Аппатиме (она стоит), перечисляет все наши проступки, записанные с моих слов. После каждого пункта он требует подтверждения сказанному. Аппатима чуть слышно, ни на кого не глядя, подтверждает. Она очень бледна и серьезна, желваки так и ходят, и подергивается кадык на шее. Руки за спиной сжаты в кулаки. Заметив это в какой-то момент, инспектор вдруг орет, стукнув по столу:

– А ну встань нормально! Руки вперед!

Аэлита – она и здесь в пионерском галстуке – пытается протестовать.

– Вы не имеете права, – говорит она тихим, глубоким, полным внутреннего достоинства голосом, в котором сквозит что-то такое… похожее на паутинку в лесу, отчего у меня на глаза вдруг наворачиваются слезы.

Я больше не вслушиваюсь в происходящее, тем более что инспектор теперь только орет уже на Аэлиту, а та в ответ гнет что-то свое. Если отсечь слова, то спор их видится как погоня одного голоса за другим – взрослого за детским. И детский вроде бы не прижат к стенке, мог бы еще бежать, но нет, встал как вкопанный, и взрослый бешено бьется об него, как головой о стену.

У меня не было на Аппатиму ни капли злости. Вляпавшись в это позорное судилище, я простила ей все прошедшие и – наперед – грядущие обиды и сейчас с радостью выскочила бы с ней отсюда. И даже подарила бы ей свою коллекцию открыток и все пять мячей – самых разных, – которые перекатывались у нас по комнатам, попадая маме под ноги, и она шумно сетовала, что не надо было столько покупать.

Но что-то подсказывало мне, что Аппатима не примет моих подарков.

История с походом в милицию закончилась банально: строгим предупреждением о том, что при повторной краже либо драке Аппатима загремит в колонию. Хотя и малолетка.

За сим последовал выговор директору школы.

Ну а после уволилась наша учительница, Зоя Михайловна.

Уволилась по собственному желанию, ничего никому не сказав о причинах.

О причинах догадывались только мы с Аппатимой…

Все произошло внезапно. Зоя Михайловна провела, как обычно, все полагающиеся уроки и буднично объявила, что с завтрашнего дня переходит на другую работу.

– А теперь прощайте, дети! – сказала она глубоким грудным голосом, в котором была, однако, какая-то трещинка, как ни старалась она ее утаить.

Природная выдержка ей все-таки изменила в этот момент. Сначала она стояла и задумчиво всматривалась в журнал с нашими фамилиями, словно в начале, а не в конце урока. Потом, подняв голову, решительно закрыла журнал и сказала с чувством, нараспев, со срывающимися интонациями:

– Будьте счастливы, дети! – Обвела нас всех грустным, нежным взглядом и торопливо вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Так в автобусе щелкают двери, когда из салона навсегда выходит одинокий пассажир.

А мы, прижатые к своим местам внезапно навалившейся всей тяжестью Земли, поехали дальше.

4

Наверное, все уже поняли, что, невзирая на разные неурядицы, случавшиеся со мной и сказывающиеся на отношениях с соседями, дом, в котором я жила, был для меня больше, чем дом. Это был самый лучший в мире дом. И город мой был больше, чем город. И страна… Правда, школа была как школа. Но со школами так бывает часто, и это в данном случае было не слишком важно.

Наш дом был ведомственный – построен для сотрудников грузинского отделения Главного управления геодезии и картографии, сокращенно ГУГК. Случилось это на пятом году моей жизни, после чего мы с матерью, как и семьи других геодезистов-полевиков, перестали мотаться по съемным квартирам и по экспедициям, в которых работал мой отец, и, что называется, перешли к оседлости. Отец же продолжал колесить по всему Советскому Союзу вместе со своей геодезической партией, которой бессменно руководил с каких-то неведомых мне времен, и наведывался домой только изредка.

Итак, почти весь наш дом, за редкими исключениями, был заселен семьями геодезистов. Кто-то из них имел постоянную работу в Тбилиси, а кто-то, как отец, разъезжал по всей стране.

Все они подчинялись непосредственно Москве – там располагалось их министерство и туда же отправлялись потом учиться в Институт геодезии и картографии отпрыски геодезистов – те из них, кому не опротивела за годы экспедиционных будней отцов и матерей эта отнюдь не романтичная работа.