— Я нисколько не удивляюсь, — покачал головой Оляля, — парень он башковитый.

— А я, честно сказать, даже рада, что у нас с ним не сладилось. Ну, допустим, стала бы я офицерской женой! Вечные переезды, вокзалы, общежития. Могла бы я писать в таких условиях?

— Но ты все-таки зря за своего Богатырева выскочила. Сволочь он был изрядная! Мне всегда хотелось ему морду набить!

— Может, и сволочь, но любил меня, а я, как ни старалась, полюбить его не сумела. Хотела что-то Саше доказать, а получилось, сама себя наказала.

— Ладно, перестань, — Оляля поцеловал ее в макушку и поднялся на ноги. — Давай подумаем, из чего обедо-ужин изобразим. — Он подошел к холодильнику и заглянул в его недра. — Картошка-капуста имеется, сало свиное да нога козлиная. Это меня Манька одарил. То бишь козел поделился козлятиной. Они тут на пару с Пистолетовым несколько козлов завалили, ну вот мне и перепало с барского стола.

— Ладно, не суетись! — махнула рукой Даша. — Я ведь позавтракала в гостинице. Свари, если есть, кофе. Я сейчас даже растворимого выпила бы.

— Обижаешь, — усмехнулся Оляля, — теперя у нас и на коньяк хватает, и на настоящий кофе с какавом. Смотри, — он потянулся и достал из-под вороха бумаг, валявшихся на письменном и одновременно обеденном столе, медную турку с застывшими потеками кофе, — это мне Олегович вручил. Говорит, уйду, а тебе память обо мне останется. Я его портрет писал.

— Где портрет? — быстро спросила Даша.

— Да в библиотеке, в Сафьяновской. Я на открытие им подарил. Ты ведь поедешь в Сафьяновскую, там и увидишь.

Даша взяла турку в руку. Она слишком хорошо ее знала. Темная от патины, с крошечным, выбитым на боку эдельвейсом.

— Ты знаешь, откуда турка у Арефьева взялась? — спросила она Олялю.

— Нет, — тот с удивлением посмотрел на нее, — какое-то семейное предание?

— Почти. — Даша уже не вытирала слезы, а Оляля не уговаривал ее успокоиться. — Дмитрий Олегович в плену почти два года был, раненым к немцам попал после Керченского десанта. Он ведь в морской пехоте служил. Немцы шли по палатам и тесаками рубили всякого, кто был в тельняшке, или имел якорек на руке, или бескозырку прятал под подушкой. Дмитрий Олегович был без сознания, но его спасли медсестры, успели переодеть в пехотное обмундирование. Поэтому немцы направили его в лагерь, где-то на юге Германии. Несколько раз убегал из лагеря, его ловили, избивали, а он опять бежал. Последний раз вместе с парнем-бельгийцем. Эсэсовцы гнались за ними с собаками, но они ушли по ручьям. Дело было в предгорьях Альп, в Австрии. Не знаю, по какой причине, но их приютила у себя на хуторе молодая женщина. Звали ее Анни Вайсмюллер.

— А вдруг она влюбилась в нашего Олеговича? — перебил ее Оляля. — Ты помнишь его фотографии в молодости?

— Не думаю, что в плену он выглядел красавцем. Вероятно, она приютила их из жалости. Или, скорее всего, польстилась на дармовых работников. Днем они прятались у нее под периной, а ночью работали. Даже умудрились ей погреб выкопать. Но кто-то их выдал. Пришли эсэсовцы с собаками. Бельгийца овчарки порвали на месте, а Дмитрия Олеговича увезли полуживым и бросили с открытыми ранами на ногах в вонючую яму с экскрементами по колено. Но через несколько дней пришли американцы. Арефьева спас из ямы негр, Джимми Форестер. На руках вынес. И немудрено. Дмитрий Олегович весил тогда тридцать восемь килограммов. Представляешь, как он выглядел при его-то росте? Американцы откормили его шоколадом, сырыми яйцами, красным вином отпоили, словно чувствовали, кого спасают.

Она перевела дыхание. И только сейчас заметила, что Гриша держит ее за руку и вырисовывает пальцем на ее ладони замысловатые вензеля.

— Знаешь, Лялька, — Даша благодарно улыбнулась, — я часто думаю, сколько людей стремились сохранить нашему Ржавому Рыцарю жизнь, точно кто-то там, наверху, — кивнула она на потолок, — знал, кем он станет для России. Я лет двадцать назад, когда принесла ему свой первый рассказ, очень сильно робела, и все ж как у меня с языка слетело — не знаю. Говорю ему: «Вы мне Рыцаря печального образа напоминаете, Дон Кихота», а он расхохотался и щелкнул меня по носу. А потом говорит: «Да какой я Рыцарь печального образа? Я скорее — Ржавый Рыцарь! Во мне уже сто лет пять немецких осколков ржавеют, и суставы, сволочи, при ходьбе как новые сапоги скрипят!» — и расхохотался. Так с того дня и пошло — Ржавый Рыцарь да Ржавый Рыцарь. — Даша вздохнула. — Даже не верится, что так недавно все было!

— Не отвлекайся, — попросил Оляля. И Даша продолжала рассказывать:

— Одним словом, за месяц Дмитрия Олеговича поставили на ноги. Предлагали ему остаться в Америке, предупреждали, что его ждет на родине, но он не послушал и вернулся, сам понимаешь, в воркутинские лагеря. Правда, перед возвращением негр, который спас Дмитрия Олеговича, свозил его на хутор к Анни. Но хутор, оказывается, сожгли эсэсовцы, а Анни увезли неизвестно куда. На пепелище Арефьев и отыскал эту турку. После он пытался навести справки о женщине, но напрасно. В худшем случае ее убили, в лучшем — просто вышла замуж. А Джимми нашелся, лет пять назад. Арефьев услышал знакомую фамилию по телевизору. Тот, оказывается, стал миллионером и конгрессменом.

Про Джимми я знаю. Тут такой переполох был, когда он к Арефьеву прошлым летом приезжал. Олеговичу тотчас шикарную квартиру в городе дали с полной экипировкой, но он в ней только гостя раз и принял, а после закатились в Сафьяновскую. Говорят, Форестер дар речи потерял от тамошних красот и сырьевой базы.

— Так Дмитрий Олегович не жил в городской квартире?

— Говорю тебе, носа ни разу не показал после встречи с Форестером.

— А что за скандал был с персональной пенсией?

— Да все наши местные «думари». Кто-то предложил Арефьеву по три тысячи рублей к пенсии доплачивать, а они не проголосовали. После Вадик Марьяш примчался, свору телевизионщиков за собой приволок, этакий шоу-балет устроили на всех уровнях. И давал три куска, уже не рублей, а «зеленых», но старик отказался. Заявил, что привык зарабатывать на хлеб собственным горбом. Однако Паша Лайнер всех обставил. Денег не стал предлагать, знал, что у него тоже не возьмет, но пока Арефьев был с ответным визитом у Форестера, пригнал бригаду рабочих, и за месяц из развалюхи картинку сделали. Достроили второй этаж, кирпичом обложили, баньку соорудили, теплицу, все удобства подвели, асфальт, освещение… Дед приехал, руками всплеснул и на Пашу матом… А тот ржет, ничего, мол, Олегович, как-нибудь переживешь. Внутренности избы они все-таки сохранили. Как-никак единственная память о родителях.

— Хулиган! — рассмеялась Даша. — Авантюрист и хулиган!

— Пашка-то? — Оляля покачал головой. — Он после мне говорит, вот, мол, Дашка все твердит, что я — обалдуй и мастер художественного свиста. А ведь никто даже не подумал, каково старику в его хибаре живется, а я подумал.

— Обалдуй и хвастун! — улыбнулась Даша. — Как он?

— Про тебя каждый раз спрашивает, только велит тебе не говорить. Жаловался, что ты обозвала его загребущим, никчемным мужичонкой!