Меня било изнутри, изображение вокруг плыло и раздваивалось, обретая мягкий фокус. Одна половина вместе с куском сознания утекала наверх, к остро наточенному оранжевому кинжалу месяца, и разрезалась им ещё на две неравные части, каждая из которых с разной скоростью устремлялась назад, к земле, и заваливалась на Ашвемский парк, придавливая своим размытым остовом шустрых пляжных крабиков вместе с их круглыми норками, добродушных собак, гоняющих этих крабов от многочисленных дыр в сероватом пляжном песке и до кромки океана, ленивых буйволиц, пережёвывающих с утра и дотемна унылую постную жвачку, полудиких пятнистых свиней, рыскающих по-волчьи в поисках съедобной добычи, а заодно одноглазых макак, убивающих белых женщин, прибывших с Большой земли в поисках второго нового счастья. Другая — тянула вниз, забирая с собой, всасывая меня целиком, без остатка, в красную пыль твердокаменной местной земли, внезапно сделавшейся податливой и мягкой, как тёплый пушистый живот одноглазой бельмоносицы, адмиралихи Нельсон. Я же оставался посередине, и это было особенно невыносимо. Спина моя опиралась на корявый ствол мушмулы, в ветвях которой наверняка продолжала прятаться обезьяна-убийца, дожирая Инкино манго с бочком.

Потом, когда нашли транспорт и сунули моё одеревеневшее тело внутрь вслед за телом умирающей жены, меня чуть отпустило, и я подумал, что стоило, наверное, иметь при себе таблетки — какие-никакие — на подобный случай. Чтобы разом не сдохнуть от ужаса потери любимого человека. Чуть позже, когда выехали на освещённую часть трассы, мне вдруг пришло в голову, что я начал рассуждать про спасительные таблетки, совершенно забыв, что рядом умирает моя жена, та, из-за которой я и вспомнил про них. И что мысль о себе, о собственном проклятом спасении, вспыхнула на миг раньше, чем мысль о жене, которую люблю как ненормальный. Возможно, я просто тварь, потому что невротики психопат? Нет, просто мерзкий эгоист!.. Да, эгоист! Чёртов эгоцентрик! Никогда не боялся почему-то утонуть в говне, всегда опасался не выплыть из собственного эгоизма — как этому странному ощущению и ни сопротивлялся. О Боже, и снова получилось о себе! Да, именно о себе! А если и так, если о себе, то почему нельзя? Не лекарь же я, с другой стороны, никакому Гиппократу не давал, кажется…

Внезапно Инка застонала и тяжело задышала, порывисто и хрипло.

— Что? Что, милая? Воды? Пить? Под голову что-нибудь? Сказать что-то? Что? — Я попытался просунуть ей под голову руку, но тут же в испуге отдёрнул её назад, сообразив, что нарушу линию позвоночника, и это сможет нанести непоправимый вред. Если окажется, например, что позвоночник сломан. Сломан? Невозможно! Нет, только не это! Неподвижность? Инвалидная коляска? Глазами — на чайник, на салфетку, на форточку? На кота? Плюс вечное судно? Трёхлитровые памперсы для взрослых? Четырёхлитровые? Пяти? Запас на антресолях? Клеёнка — под простыню? Поильник на прикроватной тумбочке? Спать — каждый по себе? Доброе утро, дорогая! Тебе удалось нынче прикорнуть? Рука привычным курсом под одеяло — сухо? И что в итоге, вся жизнь — Нельсон под хвост?

— …Мальчик… — едва слышно с трудом проговорила Инка, — …наш… живой… — Скорее всего, это был вопрос, короткая вспышка уходящего сознания, в которой она остатком разума пыталась что-то узнать о нашем сыне, но не сумела справиться со словесной конструкцией и получилось утвердительная и неверная констатация.

— Не знаю, Инусик, не знаю, маленькая моя… ничего не знаю пока… сейчас приедем, доктор посмотрит и всё расскажет, всё будем знать… держись, милая, думай о хорошем… о нас думай… обо мне… — прошептал я и тут же сбился с мысли, потому что снова выскочило не то, что было нужно. Не то! — …Тут медики грамотные, они тебя живо на ноги поставят, даже не думай, солнышко моё любимое, даже не гадай… Уже скоро… совсем немного потерпеть ещё осталось, ладно? Держись, дорогая моя, держись, прошу тебя…

Она с усилием протолкнула в себя воздух, приоткрыла глаза, впустив под веки немного тусклого света, и сделала слабую попытку оторвать голову от подушки.

— …Мальчик… наш… возьми мальчика… будет мальчик… наш… как мы хотели… оркестрик наш… Ни-никуська п-просила… и я хочу… слышишь?.. Мальчик наш…

На этом силы Инкины закончились, голова её безвольно откинулась назад, веки стянулись в две едва заметные щёлочки.

— Да быстрее же, вашу мать!!! — внезапно сорвавшись, заорал я на водителя, который и так старался изо всех сил, преодолевая бесчисленные выбоины на дороге. — Не видите, белая русская женщина умирает!!! Моя жена!!!

Минель, сидевший рядом, сжался от страха и что-то пробормотал шофёру, пытаясь как-то привести стороны к согласию. Впрочем, это было необязательно. Я и так знал., что водитель ни при чём. Мне просто нужна была разрядка, любым путём, поскольку то, что надвигалось на меня, заливая безнадёжной темнотой уже не через щёлки глаз, а накрывая глазные яблоки целиком, было в тысячу раз страшней того, что произошло с моей женой. С Инкой. С любимой концентрированной женщиной, которая так ловко управляется с большой неудобной виолончелью размером чуть меньше её самой. С женщиной, которую я просто и безыскусно продолжал любить все пятнадцать лет нашего счастливого брака, в котором мне ни разу не было скучно. Где обо мне заботились, где мною восхищались, где беспорочно любили, искренне прощали и всякий раз давали щедрую надежду на самое-самое лучшее и прекрасное, что не успело пока случиться, но обязательно ещё должно произойти. С моей маленькой Инкой, одной из тысячи, о которой знал всегда, что найти её в этой тысяче я сумею всенепременно. Другой вопрос, как саму эту тысячу выявить безошибочно в моей, Митюши Бурга, жизни — восходящей звезды отечественной книжной индустрии, успешного автора, которого желают покупать и читать нормальные люди…

На четвёртые сутки Инка умерла в результате синдрома массивных переливаний. Первыми отказали почки, за почками — лёгкие, ну а потом… потом умерла сама Инка. Не приходя в сознание. На подключённых аппаратах жизнеобеспечения, проводивших её в смерть. Не простившись со мной. Не сказав последних слов.

Всё это время я прожил в Мапусе, небольшом городке рядом с госпиталем, сняв комнату в ближайшем гест-хаусе. Купленная ещё перед отлётом страховка не покрывала расходов по Инкиному возвращению в жизнь, и все эти дни, пока единственной поддержкой мне оставалась лишь слабая надежда, я просидел на связи с Москвой, превозмогая сердцебиение и приступы животного страха, в попытках организовать перевод недостающих средств в адрес госпиталя. Когда всё закончилось, подумал ещё, что умирать на чужбине, оказывается, дороже, чем преуспевать на родине.

На пятый день трагедии я связался с российским консульством, сразу пообещал ответившему на звонок серьёзную взятку, и адская машина, взведённая резвым интересом от сделанного мной предложения и смазанная моим же горем, немедленно закрутилась. Короче, все дела: цинковый ящик, грузовая отправка тела в Россию, утряска таможенных и медицинских формальностей, своевременная передача пухлого конверта консульскому сотруднику, по курсу ММВБ на день отправки тела плюс общепринятые два процента на конвертацию, как положено. Сказали на прощание: в других местах три берут, имейте в виду, да ещё курс выбирают не биржевой, а центробанковский, что менее приятно, сами понимаете, так что всё ещё по-божески в вашем случае обошлось, всё, как у людей.