девчонкой лет двенадцати. Покормит их мать и ночевать у нас оставит. И неделю мать кормит их и лошади сено дает. Расстояние между деревнями у нас немалое, и если ходить пешком просить милостыню, можно замерзнуть.

Вот отогреются наши гости и запоют духовные стихи. Старик поет, а девка подголосничает. Поют они про двух братьев. Старший был богатый, младший бедный и убогий. Когда младший приходит к старшему за милостыней и зовет его братом, тот отвечает:

Какой ты мне брат, какой ты родной:

Купцы да бояре — то братья мои,

Торговые люди — то друзья мои…

Младший брат ушел и помер с голоду. И вот:

Хватила богатого зла немочь худа,

Зла немочь худа, зла-уродливая,

Не признал богатый житья своего,

Не узнал богатый двора своего,

Не узнал богатый жены молодой,

Не узнал богатый деточек своих.

Дом да богатство огонь попалил,

Жена молодая во разгул пошла,

Малые дети повымерли.

Когда богач помер, поволокли его черти в ад. Увидел богач на небе младшего брата, попросил его подать руку, да тот нашел, что ответить:

Какой ты мне брат, какой ты родной:

Купцы да бояре — то братья твои,

Торговые люди — то друзья твои.

Пели нищие хорошо, унывно. У девки голос молодой, да и у старика не старый.

В нашей деревне никто не знал таких стихов. А наверху Печоры, в староверских деревнях, их было множество.

2

Когда мне подошло восемь годов, отдала меня мать за двадцать верст, в деревню Сопку, к Николаю Родионовичу ребят нянчить. Прозывали его Родичем. У Родича девчонке полтора года было, а малому ребенку — три месяца. Три рубля на год рядила мать плату за меня.

Не сладко мне жилось. Вечно была обижена да бита, а жаловаться некому.

Перед самой пасхой сижу я с ребятами, тешу их, а девчонка, что постарше, возьми да и разбей фарфоровый молочник. Не знаю уж, как я проглядела. Сижу я, реву, не знаю, что и будет: все равно не поверит хозяйка, что не я разбила.

Приходит хозяйка из хлева в избу. Я девчонку держу на руках, второго в зыбке качаю. Увидела хозяйка, что молочник разбит, — не успела я слова сказать, как схватила она опояску с медными пряжками и давай меня хлестать: по плечам, по глазам, по голове. Стегала, пока не устала. Бросила опояску да еще швырнула меня лицом о лавку так, что я свету не взвидела.

Голову в четырех местах мне пряжками пробила, на плечах и по всей спине синяки несчитаны были, глаз распух. Из головы кровь по ушам, по плечам текла.

Хозяйка из избы вышла. Ребятишки успокоились, заснули. А я отвернулась к окошку, заливаюсь слезами. Вдруг приходит соседка Иринья знакомая моей матери. Иринья меня спрашивает:

— Чего плачешь?

А я еще не сказываю, что битая.

— Тоскливо, — говорю.

Она вздумала меня приголубить, к себе прислонила и увидела, что у меня на плечах и платьишко и платок от крови промокли. Ахнула Иринья.

— Это что у тебя?

Тогда уж я сказала:

— Тетушка меня стегала.

А Иринья как раз собирается в нашу деревню. Вот она и рассказала все матери. На третий день пасхи приехала мать. Она у Ириньи остановилась, к хозяйке сначала еще не идет.

А хозяйка прознала это и учит меня:

— У тебя, девка, мать приехала. Скажи ты ей, что качалась вчера да с качели упала, лицо разбила.

Мать приходит, а я в чулане сижу, ребенка качаю.

Первый раз меня тогда хозяйка именем кликнула:

— Мариша, иди, — говорит, — к тебе мать пришла.

А я выхожу с синяком, как с фонарем. Половина лица с разбитым глазом завешана платком. Еще не подошла я к ней, а мать все увидела. Упала я к ней головой в колени. А она подняла мне голову, отдернула платок, а глаз у меня кровью весь налился — чуть щелочка видна.

Испугалась мать, думает — выбит глаз. Стала меня спрашивать, а я одно отвечаю:

— Я с качелей пала.

Стала мать голову смотреть, видит, что волосы все в крови запеклись, к ранам присохли. И говорит она мне:

— Глупая ты, глупая, еще таишь — не сказываешь. Я ведь все знаю.

Сняла меня с колен, взяла за руку и повела. А хозяйке сказала:

— Своих вырасти да так же бей.

Хозяин лежал на кровати у самых дверей. Мать за руку ведет меня мимо, а хозяин соскочил, схватил меня за косу и тянет, не хочет пустить. Он к себе, а мать к себе, а я меж ними реву. Потом мать все же вытащила мужика из кухни в сени, отцепила руки от моей косы да его так толкнула, так он полетел вдоль по сеням до самых дверей. Дверь открылась, и он туда провалился, в хлев скатился. Вывела меня мать на улицу — там десятский уже ждал.

Мать в суд хотела подать, а потом побоялась Родича. Говорили про него, что он колдун, что у него хранится чернокнижье и шапка-невидимка. И опасалась мать, что Родич на меня или на нее какую-нибудь хворь нашлет. Тем дело и кончилось.

Взяла меня мать домой. Я поправилась, раны зажили. У матери новый ребенок был, опять я нянька. Ребят тешить я научилась не хуже старух, умела и мыть и укачивать. Часто приходилось мне ходить в баню с Марьей Алексеевной — Семена Коротаева матерью. Это была древняя старушка, очень знающая по ребячьей части.

И вот смотрела я, как Марья Алексеевна повалит ребенка к себе на колени вниз лицом и начинает его ломать. Правую ручку возьмет и через спину тянет к левой ноге. И ногу так же тянет. А потом правую ногу с левой рукой ломает. Говорили, что если правая нога у ребенка короче левой и не сходится с рукой через спину, то ребенка сглазил мужик, а если левая нога короче — сглазила баба.

Насмотрелась я на это, взяла свою полугодовалую сестренку Машку и крадучись унесла ее в баню. Раздела ее там и давай так же мыть да ломать руки и ноги да приговаривать, что на ум придет.

Соседка Федосья увидела, что я с ребенком в баню зашла. Пошла она за мной и подглядела. После матери и рассказывает:

— Девка твоя сегодня Машку в баню таскала. Взглянула я, а