у себя всегда есть. Ну, а если не интересен сам себе и скучно тебе с собой — кого ж винить? Одиночество — это когда нет рядом — себя. Любимого.

В этом плане интровертам проще — они изначально направлены вовнутрь. У них решение любой проблемы начинается со сладостного копошения внутри. Так, постепенно и доходят до истины. А нам, чей ориентир — окружающий мир, нам нелегко.

Лёгким облачком плыву по квартире — ячейке земных сот. Почти ничего не изменилось, даже вся моя одежда на месте. Из платяного шкафа торчит кусочек рукава, застрявший между дверцами. Привет. На шкафах сверху — пыль. Не написать ли «здесь была Маша»? Нет, пожалуй, воздержусь. На диване лежит, мерно поднимая — опуская покрывающий его плед, чье-то спящее тело. Поди, дальний родственник. Точно, троюродный братец, искатель приключений и незабываемых жизненных ощущений. Чего ж ты на мои проводы опоздал? В Зимбабве нелётная погода? Приходи сегодня на могилку, пообщаемся. Моя ячейка теперь там. Цветы, цветы и свечечка в пластиковой бутылке. Горит. Свекровь с утра, как положено, навестила.

17

Брат Володька, изрядно потрёпанный жизнью, но мужественно не желающий сдавать позиции плейбой, явился на свидание с двумя пунцовыми розами, размером с небольшие кочаны капусты. Он меня любил. Поэтому и усвистал так далеко — в Занзибар. Положил цветы, поправил свечку, покурил, смахнул слезинку. Не горюй, Вовка, скоро встретимся. Тебе без меня тут делать нечего. А пока — живи и наслаждайся, ты ещё увидишь весну. Вот как странно получается — всю жизнь мы друг от друга бегали, а не было, оказывается, для меня человека ближе. Даже сейчас, спустя двадцать лет и собственный уход, чувствую его, как себя. Тогда, в юности, когда разнообразие возможностей кружило голову, родителям каким-то образом удалось оторвать нас друг от друга и развести по разным частям света. Они, конечно, хотели — как лучше. Слишком гремучая получилась бы смесь, сомнительная основа для спокойной и долгой совместной жизни. Мне подвернулся нудноватый хозяйственный Остап, он же так ни на ком и не остановился. А спокойной семейной жизни всё равно ни у кого не получилось. Не может человек корректировать матушку — природу, плохо у него это выходит.

Помню, как в детстве мы с Володькой съезжали на роликах с лестницы на набережной. Были там такие широкие каменные как бы перила, не очень крутые на первый взгляд, но разгончик получался вполне приличный. На последнем изгибе лестницы нужно было притормозить и спрыгнуть на склон, покрытый вялой городской травкой — а там уж как получится — на ногах, на попе, а чаще всего кубарем до гранитного парапета, за которым широко и медленно текла река. Сколько на этом спуске было переломано детских конечностей! А все равно, паразиты, лезли. Потому что каждый съехавший заслуживал почёта и уважения, а каждый удержавшийся при этом на ногах — почёта и уважения вдвойне. Вовка был королём трассы, из десятка спусков восемь он заканчивал, заложив лихой вираж и красиво налетев грудью на парапет, плевком в великую русскую реку.

Влиянию такого лихого братца не поддаться было просто невозможно и вот я, выморщив у родителей ролики, сначала делаю первые неуверенные пробежки от стенки к стенке, а через месяц катаюсь уже вполне прилично. Ну и, естественно, в конце концов лезу на каменные перила. И оказываюсь в больнице со сломанной ногой. И валяюсь там два месяца, упорно сращивая не желающие правильно срастаться косточки. Но лестница мне всё-таки покорилась — через полгода упорных тренировок. Потом была первая рюмка и первая сигарета, предложенные, опять же, коварным братиком. Сколько происходило разборок из-за этого между нашими родителями! Мой отец, обычно сдержанный и спокойный, кричал, тряся Вовку, как грушу — «отстань от нее, отстань!». Не тут-то было, нас тянуло друг к другу, как магнитом. Он познакомил меня со своими друзьями-приятелями, теми еще шалунишками, и мы достаточно весело провели остаток школьных лет. Володечка всегда был джентльменом, в обиду меня, самую мелкую, никому не давал, материться мальчишкам при мне не позволял, всему гадкому обучал сам. Я неплохо навострилась играть в картишки и бильярд, одно время даже зарабатывала этим на жизнь. Были у меня и такие моменты.

Это — когда с плачущей лялькой на руках и из еды назавтра только пакетик пшена. И просить не умею, и, главное, не у кого. Нет никого рядом. Как будто кто-то главный взял и стёр всех вокруг, и ты — один в чистом поле. Как Иванушка — дурачок. Миллион возможностей и все — твои. Братик в это время уже был в другом полушарии, но освоенные в детстве и юности с его помощью всевозможные навыки не дали-таки пропасть.

Ну, что ты стоишь? Ступай уже. Ты ведь жив, и за отпущенные тебе полгода можешь прожить ещё одну жизнь, и сделать, что не успел. Сколько ещё можно сделать… А я всегда с тобой, была и буду. Какая разница — на другом свете или на другом полушарии. Никакой.

18

С высоты моего положения — в прямом и переносном смысле — мне открывается то, что было прежде скрыто под туманными наслоениями производных человеческой жизнедеятельности. Густая копошащаяся масса, затемняющей биосферу своими инстинктами и амбициями, свивающимися в кольца-удавки…Фу! И еще удивляемся — почему это овечьи пастухи в горах без фитнесов и диет живут так долго? А они просто имеют возможность побыть наедине с небом.

Мне отпущено сорок дней и тридцать девять ночей на завершение земных дел, в том числе и на разные прощания — прощения. И полетаю-ка я ещё — наведаюсь, например, на службу, давно меня там не было. А там тихо. Только шуршит бумажками в уголке мышка-секретарша. Остальные пока не подтянулись, пользуются уважительной причиной, досматривают утренние сны в теплых норках. Должно, начальница сегодня будет не так строга, где она, кстати? Ага, легка на помине — выходит из лифта, направляется в кабинет, сдергивая по дороге с жилистой шейки невесомый шарфик благородных тонов.

Освобождённый край платочка развивается пиратским флагом в коридорных сквозняках. Я вижу море и хищный профиль корабля под чёрным парусом… Крикливые бестолковые чайки, летящие за кормой в надежде на лёгкую поживу, исчезают за