Затем казнили еще восьмерых, и очередь дошла до него, до Артура Зейсс-Инкварта. Он сделал шаг к палачу. Последним свидетелем жизни Зейсс-Инкварта окажется Джон К. Вудз. В свете прожекторов осужденный, подобный бабочке с подпаленными крыльями, увидел толстое лицо палача. В медицинском отчете на неестественном противоречивом жаргоне сказано, что Вудз был слабоумным — а иначе кто согласился бы на такую работу? Многие рассказывают о нем как о жалком типе, алкоголике и краснобае. Говорят, что к самому концу карьеры палача, после пятнадцати лет на службе у закона, Вудз, хлопнув десять стопок виски, хвастался тем, что повесил триста сорок семь приговоренных — оспариваемая цифра. Тем не менее в тот октябрьский день, в начале карьеры, он уже повесил многих; на фотографии 1946 года он вместе с Иоганном Райхартом, тоже человеком мешка и веревки, казнит тридцать приговоренных; слева шеренга для Вудза, справа — для нанятого американцами по юридической необходимости Райхарта, который во время Третьего рейха уже казнил тысячи человек. Так что для Зейсс-Инкварта лицом смерти стала толстенькая красная физиономия Вудза: у смерти ограниченный выбор масок.

Зейсс-Инкварт подыскивал слова, но куда они подевались? Конец салонной галиматье, приказам, аргументированным монологам в зале суда, осталась всего одна фраза. Незначительная фраза. Фраза, состоящая из таких бедненьких слов, что сквозь них просвечивает день: «Я верю в Германию». После этой странной формулировки Вудз надел приговоренному капюшон на голову, петлю на шею и привел в действие машину смерти. И посреди разрушенного мира Зейсс-Инкварт вдруг исчез.

Но мы пока что еще только в 1938 году 16 февраля. За несколько часов до истечения срока исполнения требований Гитлера Миклас в своем президентском дворце дает слабину. Амнистируют убийц Дрейфуса, Зейсс-Инкварта назначают министром внутренних дел, штурмовики ходят по улицам Линца, размахивая флагами. На бумаге Австрия, попавшая под немецкую опеку, мертва. Однако здесь не царит священный ужас и не сгущаются тучи кошмара. Настораживают только мрачная расцветка комбинезонов и общая атмосфера лжи. Жестокость пока себя не проявляет, бесчеловечные страшные слова никто не произносит, на нервы действуют только бесконечная вульгарная пропаганда и нависшая угроза.

Однако спустя несколько дней Шушниг вдруг начинает волноваться: принудительное соглашение встало ему поперек горла. Переполняемый чувствами, канцлер заявил парламенту, что Австрия останется независимой и что уступок больше не будет. Ситуация обостряется. Члены нацистской партии выходят на улицы и сеют террор. Полиция не вмешивается, поскольку Зейсс-Инкварт, нацист, уже министр внутренних дел.

Нет ничего хуже этих несчастных толп, этих солдат с нарукавными повязками, с военными значками, этой молодежи, оказавшейся перед ложной дилеммой, тратящей энергию на катастрофическую авантюру. Тем временем Шушниг, маленький австрийский диктатор, разыгрывает свою последнюю карту. Ах, ему следовало отдавать себе отчет в том, что в любой игре есть критический предел, когда изменить решение невозможно, когда остается лишь наблюдать за тем, как противник выкладывает на стол козыри и берет взятки: дам, королей, все, что побежденному не удалось вовремя разыграть, все, что он лихорадочно придерживал в надежде не продуть. Шушниг отныне никто. У него ничего нет. Он ничейный друг, ничейная надежда. Хотя недостатки до сих пор при нем: высокомерие аристократа и устаревшие политические взгляды. Восемь лет назад он оказался во главе группы католической полувоенной молодежи: тот, кто танцевал на убитой свободе, не может рассчитывать, что его освободят! Луч света не пронзит его мрак, никто не улыбнется призраку, чтобы подбодрить его перед исполнением последнего долга. Ни одно холодное слово не слетит с его уст, ни капли милосердия нет в его сердце, ни на миг не просветлеет его лицо. И он не проронит ни одной слезы. Потому что Шушниг — лишь игрок в карты, плохой игрок; он даже, казалось, поверил в искренность немецкого соседа, в легитимность соглашения, на которое его вынудили. Поздно он разъярился. Он заговорил о ценностях, которые сам же попрал, потребовал соблюдения смехотворных правил ради независимости, которая умерла. Он не захотел разглядеть истину. Страшная, неизбежная правда колет ему глаза. Горький секрет компромисса возвращается Шушнигу плевком в лицо.

В последней попытке спасти тонущий корабль австрийский канцлер обратился за помощью к партии социал-демократов и синдикатам, которые уже четыре года как запретили. Перед лицом опасности социалисты, однако, решили его поддержать. Шушниг вскоре предложил провести референдум и проголосовать за независимость Австрии. Гитлер обезумел от бешенства. В пятницу 11 марта, в пять утра слуга разбудил Шушнига перед началом самого долгого дня в его жизни. Канцлер свесил ноги с кровати. Почувствовал ступнями холодный паркет. Надел тапочки. Ему объявили о приближении немецких войск. Границу Зальцбурга закрыли, железнодорожное сообщение между Австрией и Германией прервали. В сумерках затаилась змея. Усталость от жизни сделалась невыносимой. Внезапно Шушниг почувствовал себя очень старым, ужасно старым, но у него еще будет время обо всем этом подумать — при Третьем рейхе он проведет в тюрьме семь лет; семь лет он будет размышлять, не зря ли возглавил группу полувоенных католиков, семь лет он будет решать для себя, кто такие католики на самом деле, он будет отделять свет от праха. Даже с учетом легких послаблений, заключение — страшная пытка. Поэтому, как только его освободят союзники, воевавшие против Германии, он станет вести мирную жизнь. И — словно каждому из нас уготовлены две жизни, словно игры смерти могут разрушить наши мечты, словно в тени семи лет заключения Шушниг спрашивал Бога: «Кто я?», а Бог ему отвечал: «Ты кто-то другой» — бывший канцлер переедет в Америку, переродится в примерного американца, примерного католика, профессора католического Сент-Луисского университета. Еще немного, и он в домашнем халате обсуждал бы с Маклюэном галактику Гутенберга!

К десяти утра, пока Альбер Лебрен, президент Французской Республики, подписывал декрет о зарегистрированном наименовании места происхождения жюльена (знаменитый декрет 11 марта 1938 года) и думал, глядя на оконные створки своего кабинета, действительно ли вина из Эмеренги и Прюзилли заслуживают этого названия; пока капли дождя барабанили по стеклам, словно рука начинающего пианиста неловко исполняла музыкальный фрагмент, размышлял Альбер Лебрен, внезапно проникнувшийся духом поэзии; пока он раскладывал декрет поверх груды бумаг — в настоящем бардаке! — и подписывал другой декрет о бюджете грядущей национальной лотереи — это был уже пятый или шестой такой декрет с момента вступления Лебрена в должность, потому что некоторые декреты возвращаются, подобно стрижам в ветвях больших деревьев на набережных, и ложатся на стол в его кабинете каждый год; так, пока Альбер Лебрен до бесконечности мечтал под гигантским эгоцентричным абажуром, в Вене канцлер Шушниг получил от Адольфа Гитлера предупреждение: либо он отказывается от референдума, либо Германия завоюет Австрию. Возражения не принимаются. Конец фантазиям о добродетели. Придется смыть грим и снять костюм. Прошли четыре нескончаемых часа. В два часа дня, в ярости сбросив со стола обед, Шушниг отменил референдум. Уф. Все будет по-прежнему: прогулки по берегу Дуная, классическая музыка, пустая болтовня, выпечка из кондитерской «Демель» или «Захер».