валялись на помойке вместе с газетами, которые изо дня в день предсказывали конец света. По утрам из садов и парков полицейские со сторожами уносили бездомных самоубийц. Мойщик трупов Шолле сказал Домету, что Берлин теперь занимает первое место в мире по количеству самоубийств. Поэты писали о смерти и нюхали кокаин. В одном из своих стихотворений Фридберг зарифмовал «Берлин» и «кокаин». В начале июля он перебрался к знакомой русской поэтессе. За ним из пансиона исчез жокей Вилли, задолжавший хозяйке семьсот миллионов. Сестры-белошвейки жаловались на отсутствие заказов. Герр Кранц все реже выходил из своей комнаты, поскольку ему не на что было купить пиво. И только Шолле радовался жизни, которую оплачивала смерть.

x x x

Домет решил, что пора сходить в театр и показать свои пьесы.

Директор театра «Красная лампа», тучный, грубый Франц Гепхард, мрачно крутил в руках деревянный нож для разрезания бумаги с ручкой в виде женского торса. Проводя толстыми пальцами по ручке, Гепхард тоскливо прислушивался к урчанию в животе. А тут еще его любовница, эта дрянь, сбежала с каким-то заезжим американским музыкантом, наверняка евреем, как все американцы. Театр прогорал. Надо было срочно найти какую-нибудь ходовую пьесу, на которую публика рвалась бы, как в добрые старые времена. Но драматурги либо писали возвышенную белиберду, либо заламывали за пьесы такие цены, что хоть театр продавай. Кстати, этот еврей Шумахер из оперетты уже предложил ему продать театр, но старый Гепхард, во-первых, не дурак, чтобы продавать во время инфляции за бесценок, а во-вторых, он лучше сдохнет с голоду, чем продаст свой театр еврею.

В дверь постучали.

— Войдите, — Гепхард отбросил нож.

В дверях стоял широколицый человек. Черные волосы, черные глаза, но больше всего смуглая кожа выдавали его восточное происхождение. Одет очень элегантно: дорогое пальто из настоящей верблюжьей шерсти, фетровая шляпа, в руке — портфель из настоящей кожи.

— Простите, — сказал вошедший по-немецки без малейшего акцента, — вашей секретарши не было, так что…

— Знаю, — раздраженно бросил Гепхард. — Я ее выгнал, когда она потребовала, чтобы из-за инфляции ей платили два раза в день, а не один, как всем. Присаживайтесь, — кисло пригласил директор. — Вы из полиции?

— Нет, я — драматург. Азиз Домет. Из Палестины.

Герр Гепхард непроизвольно наклонился вперед и внимательно посмотрел на гостя.

— Из Палестины? — недоверчиво переспросил он.

— Да, — улыбнулся Домет.

— Ах, вы — еврей, — прищурился Гепхард.

— Нет, я — араб, — спокойно ответил Домет.

«Это уже легче», — подумал Гепхард и начал обстоятельно расспрашивать, о чем герр Домет пишет, много ли у него пьес, в какой гостинице он остановился. Узнав, что тот привез с собой пять пьес, директор чуть не вскочил. Он выразил желание прочесть все пять. Домет протянул объемистую пачку рукописей. Гепхард лично проводил герра Домета до самого парадного, умоляя про себя Всевышнего послать ему хоть одну подходящую пьесу.

Договорились, что герр Домет зайдет через неделю.

Вернувшись в кабинет, Гепхард вынул из пачки первую попавшуюся пьесу. Она оказалась одноактной. «Игра в гареме». Идеальное название для «Красной лампы». Сняв пиджак и спустив подтяжки, Гепхард начал читать.

В гареме халиф Гарун аль-Рашид играет в шахматы с любимой женой. Проигравший выполняет желание победителя. Любимая жена проигрывает и, выполняя желание халифа, танцует перед ним обнаженной.

«Неплохо. Хоть бы раз эта дрянь танцевала передо мной обнаженной. Где там! Она и в постели гасила свет».

Потом проигрывает халиф, и любимая жена велит ему поцеловать руку ее служанке. Халиф приходит в ярость, швыряет факел на пол, от факела загорается покрывало служанки.

«А немецкий язык у этого Домета превосходный. Да и пьеса подходит».

От возбуждения Гепхард забегал по кабинету.

«Экзотика! Восток! А чего стоит араб, пишущий по-немецки!»

Плюхнувшись в потертое кресло, Гепхард взял еще одну пьесу.

«„Валтасар“. Валтасар… Валтасар… Что-то связано не то с битвами, не то с пирами… Тоже в самый раз!»

Гепхард начал читать.

Погрязший в грехе Вавилон. Безумный царь Валтасар, опьяненный кровью своих жертв, включая собственную мать, действительно устраивает пир.

«Ну, у него пир, а у нас будет оргия. Световые эффекты, роскошные декорации, голые женщины, сумасшедший Валтасар — насильник и убийца, а на белой стене — кровавые буквы! Публика же будет визжать от восторга! Аншлаг обеспечен».

Наутро в пансионе фрау Хоффман раздался телефонный звонок.

Фрау Хоффман на цыпочках подошла к двери герра Домета и несмело поскреблась:

— Герр Домет, вас просит к телефону герр директор театра «Красная лампа».

Домет выскочил в коридор.

— Слушаю, — еле выдохнул он.

— Говорит Гепхард. Я прочитал ваши пьесы, герр Домет. Вы — замечательный драматург. Приходите, мы все обсудим.

Домет чуть было не расцеловал фрау Хоффман, которая, как всегда, подслушивала разговоры своих жильцов.

Франц Гепхард встретил герра Домета у входа в театр. Он сиял заранее отрепетированной улыбкой.

— Дорогой герр Домет! Блестящие пьесы, замечательные образы! Этот плотоядный Гарун аль-Рашид просто живой. Да и Валтасар. Ну, все женщины у нас, конечно, будут голыми.

— Зачем же все? — удивился Домет. — Я имел в виду только…

— Разумеется, разумеется, дорогой герр Домет. Ваши героини и одетые поразят зрителей, а раздетые — сразят наповал. В «Валтасаре» есть все, чего хочет наш зритель: смерть, насилие и кровь. Люди озверели, дорогой герр Домет, и хотят видеть то, чего они сами сделать не решаются…

— Но у меня в пьесах этого нет.

— Так будет, герр Домет. Будет кровь — будет аншлаг. Будет аншлаг — будут деньги.

Гепхард захохотал и обнял Домета за плечи, прежде чем перейти к главному вопросу.

— У нас тут есть небольшая, чисто техническая загвоздка. Так, мелочь. Дело в том, что гонорар…

— Я понимаю, — перебил Домет. — Гонорары у вас небольшие. Но меня это не смущает.

— Видите ли, время сейчас такое, что я не могу заплатить вам даже аванса. Но я не сомневаюсь, что зал будет переполнен, и после премьеры я расплачусь с вами сполна. А пьесы мы начнем репетировать прямо на этой неделе.

На первой читке Домету аплодировали, а ведущая актриса, фрейлейн Эдит Визе, даже поцеловала его.

Пьесы репетировали параллельно, чтобы выпустить их в одном сезоне. Домет не пропускал ни одной репетиции. Его познакомили с актерским составом, и он сразу пришел в восторг от мрачного Хельмута Кребса с громоподобным голосом в роли Валтасара, и от коварного Курта Пелеманна — халифа, и конечно же от полногрудой Эдит Визе — любимой жены халифа.

Домет сидел рядом с Гепхардом и упивался своей пьесой.

Торжественно заведя Домета в кабинет, Гепхард показал ему еще пахнущие типографской краской афиши.

— Ну,