Это спасло Кодзимачи. Выстроенные в эпоху Мэйдзи аристократические особняки сохранили следы прежнего великолепия. Совсем неподалеку утопала в садах усадьба начальника дворцовой стражи. За ней — район фешенебельных жилых домов. В одном из них и располагалась крошечная однокомнатная квартирка Момоко. Ее собственная квартирка. Совсем иначе жил весь город. Вернее, то, что от него осталось. В одной комнате ютилось по две-три семьи. Горожане рыскали среди развалин в поисках кирпичей и булыжников, олова и гофрированного железа, кусков стали и прочего металлолома и на самодельных тележках перетаскивали все это к расчищенным от завалов участкам. Эти обломки были драгоценной добычей. Впрочем, после того, как бомбы с зажигательной смесью фактически сровняли Токио с землей, люди стали на вес золота ценить все, что уцелело во время обстрелов.

Днем Момоко видела, как Волчок метался под проливным дождем. Он шагал быстро, даже запыхался, похоже — опоздал на свидание и теперь отчаянно пытался найти того, кто его ждал. Рабочий день подошел к концу, и Момоко собиралась встретиться с подругой, но совсем забыла про нее и все глядела на этого молодого австралийца, который и речью, и всем своим видом скорее напоминал англичанина. За день до этого, и студии, она слышала, как Волчок беседовал с продюсером-японцем. Ему явно не хватало практики, он говорил на книжном, старомодном языке, но говорил хорошо.

Бледнолицый, светловолосый и кудрявый, Волчок сразу выделялся из толпы. Вот он дошел до угла, остановился. Момоко поглядела на него, потом быстро отвернулась и уставилась на небо, слегка раскачиваясь из стороны в строну. А ведь она могла бы ждать его, и в любой миг он мог бы перейти на ее сторону улицы, и дальше они пошли бы вместе, и им не было бы дела до дождя. Когда Момоко оглянулась, Волчка уже не было.

Иных людей встречаешь изо дня в день, подумала Момоко, а все равно всякий раз напрочь забываешь о них, так что ни лицо, ни голос, ни даже имя ничего тебе не говорят. А бывает, увидишь человека единожды — и помнишь потом все.

Они сидели в том самом ресторанчике в квартале Шибуя. На Момоко было привезенное из Лондона платье, одно из уцелевших. Ей казалось, что Волчок совсем не изменился с момента их встречи в первый год войны. Она прекрасно помнила и эти непослушные волосы, и эту мальчишески нежную кожу. И лицо у него было мягкое, не чета жестким, суровым лицам, к которым она привыкла за годы лишений, лицам, на которые заботы и горе наложили свою печать, лицам, что безвременно постарели от попыток выстоять в проигранном сражении. У Волчка было спокойное, уверенное лицо человека, который не только никогда не знал поражений, но даже и не задумывался о том, что они возможны. А вот она изменилась. Лицо ее постарело за последний год войны, когда Момоко служила в Министерстве обороны, целыми днями переводила захваченные американские бумаги. Правда, большая часть этих документов попала к японцам еще в самом начале войны. Так что ничего нового ей там читать не доводилось, и работала она в общем-то впустую. Часы бессмысленного изматывающего труда давались нелегко, зато подальше от военных заводов на которые еженощно обрушивались американские авиабомбы. И только когда стало ясно, что все подходит к концу, Момоко перевели на радио. Ей было сказано, что радио приобретет огромное значение во время неизбежно грядущей оккупации, а переводчики будут таким же дефицитным товаром, как рис.

Сейчас, когда Волчок был рядом, Момоко чувствована, как постепенно отступает привычная усталость, как расслабляется все ее тело. Он говорил с таким воодушевлением, с такой живостью, как тут не поверить в то, что скоро снова случится что-то хорошее, что еще и на ее долю придутся счастливые времена. Она чувствовала в нем силу и страсть к жизни, которые заставляли поверить в наступление завтрашнего дня. Момоко смотрела в его оживленные глаза, она замечала детский энтузиазм в его словах и движениях. Память о юношеском увлечении и дерзкое воображение, рисовавшее картины того, что могло бы произойти, волновали ее ум, наполняли ностальгией и смутным томлением. Впервые за последние несколько лет Момоко чувствовала, что действительно живет.

Некоторых вещей ему никогда не понять, ведь он никогда не был в роли побежденного. Он пережил свою стремительную войну, но это ему было незнакомо. Он не знал, каково это — сначала почти полное уничтожение, а потом безоговорочная капитуляция. Это было особое знание, и оно порождало странное чувство нравственного превосходства и силы.

Бомбежки начались зимой. Никто не помнил такой холодной зимы, даже лондонские зимы были теплее. Морозы держались целый месяц.

Каждую ночь повторялось одно и то же. Американские Б-29 боевым строем пролетали над городом, никто далее не пытался им помешать. Сначала они сбрасывали маркировочные зажигательные цилиндры, «цветочные корзины Молотова», и небо вспыхивало россыпью разноцветных искр. Потом раздавались короткие, ритмичные раскаты грома, и зарево освещало горизонт.

А потом настала ветреная ночь на девятое марта. Момоко старательно обвела эту дату в своем дневнике. Весь день она протомилась в ожидании и все гадала, прилетят ли на этот раз американские самолеты. Страшно подумать, что будет, если ветер раздует сбрасываемый ими огонь. Около полуночи раздалось гудение двигателей, а в небе зажглись «цветочные корзины». На этот раз они подлетели совсем близко к их дому, но цель была другая — промышленный квартал Фукагава в восточной части Токио. Три часа простояла Момоко у окна и все глядела на пролетающие звенья. Наконец они улетели прочь, оставив зарево на востоке.

Уже пробило три. Внезапно дверь отворилась и в комнату вошел отец. На нем было теплое английское пальто, брюки из плотной ткани, шляпа и сапоги. В руках он нее комплект первой помощи. Момоко отвела взгляд от окна и уставилась на отца.

Потом проговорила: «Подожди», вышла из комнаты и спустя минуту вернулась с зимним пальто и шерстяной шапкой.

Тошихико оглядел ее с ног до головы:

— Возьми еще шарф. Для лица.

Мать уже ждала их на улице. Семейство погрузилось в старый «мерседес». Они поехали в сторону зарева, стараясь успокоить друг друга незначительным разговором. Доехав до места пожара, все замолчали. В отдалении выли сирены. Они вышли из машины, и в лицо им ударил нестерпимый жар.

Они замотались мокрыми шарфами и стояли, беспомощно глядя на представшую им картину. Фонарный столб вспыхнул, как гигантская спичка. Ярко-желтые языки пламени охватили целый дом и влились в разбушевавшуюся огненную бурю, которая даже издали опаляла их лица. Пожар перекидывался все дальше, пожирая все новые дома. Улицу было не узнать: всюду груды камней и битого стекла, воронки от разорвавшихся снарядов и вывороченные из земли горящие деревья.

Момоко взглянула на отца. Он стоял, вперив взгляд на то, что некогда было скромным рабочим кварталом. Отец хорошо знал этот район города. На протяжении веков он был славен своими складами, причалами, конторами купцов-лесоторговцев и множеством ресторанов, где подавали угря, особым образом замаринованного в соевом соусе и пряном масле. А еще тут были знаменитыe на весь город чайные домики, обитательницы которых оказывали не только традиционные изящные услуги. В студенческие годы Тошихико, бывало, приходил сюда попить подогретого саке и поесть устриц и мидий, а потом направлялся в «холмистые области», как в пароде называли подпольные веселые дома.