Вот она снова в Найтсбридже, в их старом лондонском доме. Напротив сидит отец. На нем костюм в тонкую полоску и очки, коротко остриженные волосы расчесаны на косой пробор, вроде бы смотрит строго, а усталые глаза хитро смеются. Он чем-то похож на самого Сына Неба. Момоко закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Она мысленно перенеслась в вечер их первой встречи и даже слышала свой детский голос:

«А почему вас называют Волчком?»

«Вообще-то моя фамилия Боулер».

«Это как шляпа?»

«Как игрок в крикете, который стоит на линии подачи и вращает рукой, будто мельница»[6].

«Вы играете в крикет?»

«Нет».

«А надо бы».

«Вот ваше имя — „персик". Значит, вас можно съесть?» — выпалил тогда Волчок, не глядя на девушку.

«Глупости!»

Момоко быстрым взглядом окинула зал, а потом пристально и одновременно шаловливо посмотрела на Волчка смеющимися глазами:

— Вы знаете, когда вам семнадцать и молодой человек вдруг говорит, что вас можно съесть, — такое не сразу забывается.

А потом был небольшой званый ужин для британских и японских государственных чиновников и их научных консультантов. Обсуждали «странную войну»[7], положение в Китае, недавнюю смерть Йейтса, а также всеобщее затемнение[8]и в этой связи наперебой вспоминали, как впотьмах часами плутали по вообще-то знакомым улицам. За такого рода беседами и состоялось официальное знакомство двух молодых переводчиков. Волчок весь вечер не сводил глаз с молодой японки, даже когда они не разговаривали друг с другом. Он издали любовался непринужденным изяществом, с которым она брала бокал, подносила ко рту ложку, расправляла салфетку. Она держалась скромно, с застенчивой уверенностью. Сияющая, нежная прозрачность девичьей кожи навевала мысль о расписных фарфоровых куклах. В конце вечера воображение Волчка было во власти одновременно хрупкого и чувственного образа.

Вспоминая вечер в Лондоне, Момоко забыла упомянуть лишь о том, что покинула прием, совсем потеряв голову из-за молодого лейтенанта. А тот, в свою очередь, из кожи вон лез, чтобы произвести на нее впечатление.

Волчок не слишком хорошо разбирался в женщинах, а в японках тем более. Но и его опыта хватило на то, чтобы понять: десять лет в Лондоне не прошли даром и Момоко была совсем не такой, какой полагалось быть молодой японской девушке ее происхождения.

— А потом моего отца отозвали, — проговорила она упавшим голосом, — и мы вернулись в Токио.

Волчок попытался приободрить свою собеседницу и принялся развлекать ее рассказами о посетителях, шумной толпой набившихся в клуб. Там были дипломаты с женами и любовницами, журналисты, офицеры американской и японской разведки и даже австралийский писатель, строчивший что-то в своей записной книжке. С особым удовольствием рассказывал Волчок о местных достопримечательностях вроде какого-то азиатского короля в изгнании или кучки сомнительных типов, которые чем только не занимались во время войны, а сейчас думали, как бы им поскорее унести ноги из страны или как снова превратиться в добропорядочных граждан.

Волчок заказал выпивку, и разговор перешел на довоенный Лондон. У них нашлось немало точек соприкосновения. Момоко снова предалась воспоминаниям об их старом особняке в Найтсбридже — интересно, пережил ли он бомбежки?

— Вам нравился Лондон?

— Я его обожала. Я же там выросла. У меня теперь два дома. Только не думайте, я Лондона толком не видела, — добавила она с сожалением. — Родители очень строго следили за тем, куда я ходила, и не разрешали ездить на автобусах или в подземке.

Волчку тоже хотелось поделиться чем-то из своей жизни, он заговорил о Кембридже. Туда мельбурнского студента-классика привели блестящие успехи по древним языкам и — редкое везение — факультетская стипендия.

Единственный сын лавочника, Волчок рос в семье, где читали разве что приходно-расходные книги, но местный священник рано заметил в мальчике склонность к наукам и стал руководить его чтением. Со временем Волчок научился любить и сами книги, а не только то, что в них написано, — он любовался шрифтом, иллюстрациями, переплетом, с наслаждением ощупывал бумагу. Вдыхал их аромат. Бывали книги свежие, хрустящие, как пачка новеньких ассигнаций, еще пахнущие типографской краской. Бывали и другие, с истончившимися, загнутыми страницами, прошедшие через множество рук, — от таких книг исходил запах времени. Они хранили намять не об одном поколении читателей, и Волчку казалось, будто, вчитываясь в их строки, он вступает к беседу со своими просвещенными предшественниками. Кабинет приходского священника был до самого потолка заставлен книжными полками, а на них, рассортированная по темам и расставленная по алфавиту, размещалась целая библиотека, в своем совершенном порядке подобная идеальной модели мироздания.

Волчок рос одиноким ребенком, без братьев и сестер и скоро эта приветливая комната стала для мальчика вторым домом. Бывало, он попросит какую-нибудь книгу, а старик уже спешит за деревянной лестницей и, вскарабкавшись под самый потолок, примется рассуждать о содержании и стиле искомого тома. Обычно эти экскурсы завершались неизменной похвалой, после чего книги торжественно захлопывалась и вручалась питомцу. Taк Волчок полюбил и звук, производимый книгой. Иную закроешь — будто кто-то негромко ударил в ладоши в опустевшем зале театра, а иной фолиант захлопнется с глухим, тяжелым стуком.

— В Кембридже я собирался заниматься классической филологией, — рассказывал Волчок, и голос его невольно зазвучал чересчур серьезно, будто — эхо старых книг все еще не умолкло в ушах. — А литературу я всегда считал занятием для досуга. Но вот я приехал в Кембридж и обнаружил, что лучшие умы заняты ее изучением. Удивительное время. Мы не просто приобщались к науке, мы ее творили.

— Вы будто говорите о святыне.

— Да, пожалуй. Ведь в наше время так трудно во что-либо верить, согласны?

Момоко слегка пожала плечами:

— Не знаю, я как-то давно об этом не думала.

Ее тон показался Волчку слегка пренебрежительным.

— Вы считаете, что это все чепуха?

— Господи, конечно нет.

— Почти все люди — в большинстве своем — просто живут изо дня в день. Не смейтесь, но…

— Да я не смеюсь, честное слово.

— Но люди могли бы обрести в поэзии своего рода утраченную веру. Разве так уж нелепо верить в то, что нужная книга, или стихотворение, или даже нужные слова могут сделать человека лучше, главное — прочитать их в нужный момент.