обещал ему лопату и не принёс, но он даже не спросил меня про неё. Яму он начал рыть без инструмента, голыми руками; далеко он в этом не продвинулся, но было заметно, на что замахнулся: канава была шириной как его времянка.

Про нашу беду он ещё не слышал; деревенские новости до него не доходили. Пришлось всё ему рассказывать: как Гени летел по воздуху, как сломалась его нога и как не помогли ни молитвы, ни ласточкин помёт. Полубородый меня выслушал, не перебивая, а это не все умеют. Он подпёр голову рукой так, что были видны только его шрамы, но ведь другой его глаз не сгорел, и по нему было заметно, что он слушает. Когда я рассказал про вонь от ноги, его глаз расширился и Полубородый простонал, как будто ему стало больно; но ничего не сказал. И только когда я спросил его мнение, поможет ли паломничество в Айнзидельн, он спросил:

– А долго ли туда идти?

– Часа четыре, – сказал я, – но если с камешками в башмаках, то дольше.

– Столько времени у твоего брата нет. Но я, кажется, знаю средство, которое может его спасти, но применять его надо прямо сейчас. Если медлить, это его удушит, с каждым часом будет всё хуже.

По тому, каким тоном он это сказал, было ясно, что он знает, о чём говорит, и уже пережил что-то подобное.

– А это верное средство? – спросил я.

– Нет, оно не верное, – ответил он, – но тонущему надо бросать любую верёвку, какая окажется под рукой, даже если не знаешь, сможет ли он её подхватить.

Полубородый объяснил мне, что нога у Гени гниёт, как портится надбитое яйцо. Это происходит оттого, что через открытую рану внутрь человека попадает плохой воздух и отравляет его изнутри ядом, из-за этого начинается жар, и человек почти сгорает, почему это и называется «вос-паление». Такое происходит не со всякой раной, и никто не знает, почему у одних воспаляется, а у других нет; а даже если бы и знали, Гени уже ничто не поможет. Что сгнило, того не оживит и самый учёный доктор. Это всё равно что дикий зверь отъедает у Гени ногу кусок за куском, и того, что зверь проглотил, уже не воротишь. Этого дикого зверя не может убить никакой охотник, и единственное, что можно тут попробовать, – это отнять у зверя добычу.

И он описал мне, что нужно сделать и как.

В Заттеле однажды монах-проповедник из Цофингена читал проповедь и описал, что происходит в преисподней с человеком, умершим во смертном грехе. Страшное дело это. Например: его варят в котле с кровью и гноем; а если он украл реликвию из церкви, чёрт отрезает ему руку, снова и снова, она отрастает, а он её опять отрезает. Меня тогда аж затошнило, я живо представляю такие вещи, до головокруженья. И тут Полубородый говорит мне, что мы должны сделать с Гени то же самое, только отрезать ему не руку, а ногу. И ещё он сказал, что если мы будем долго раздумывать, то Гени не переживёт ожидания.

Я не хотел быть виноватым в смерти моего брата.

Всю дорогу домой я бежал, споткнулся о корень и упал. Ободрал колено, а рука и до сих пор болит, но когда моему брату так худо, то хорошо, что и мне тоже плохо.

Когда прибежал домой, я сразу услышал, что Гени стало ещё труднее дышать, чем час назад, и что при каждом вдохе ему приходится приподниматься. И лоб у него был как огонь. Наша мать опять ушла к колодцу за свежей водой, и у постели был только Поли: он молился и отгонял мух. Соседи, которые поначалу помогали, разошлись, потому что, во-первых, Отченаши ничего не изменили, а во-вторых, из-за вони. Я рассказал Поли, как можно спасти Гени жизнь, но он ничего не хотел слышать, тем более когда узнал, что совет исходит от Полубородого. Мол, близнецы Итен знали, что делать. Уж во всяком случае лучше, чем какой-то пришлый висельник с обгорелой башкой, а мне было бы лучше сменить Поли за чтением Отченашей, чем нести околесицу. Но я настаивал на том, что если кому-то можно помочь, но это не сделано, тогда это грех недеяния, за это тоже полагается ад. Поли разозлился и орал, чтобы я заткнулся, иначе получу, но я продолжал, и он сперва отхлестал меня ладонью, а потом уже бил кулаком. Но я не умолкал и с кровью из носа повторял, что надо сделать именно так, а не иначе. Поли уже не замечал, что избивает собственного брата, но вдруг остановился, потому что услышал слабый голос, то был Гени, который до сих пор только лежал без памяти и всё это время не говорил ни слова. Глаза он не открыл и сейчас, но сказал, и это было отчётливо слышно:

– Пусть Айхенбергер это сделает. – Вот что он сказал.

Уже одно это было чудом, что Гени снова заговорил, и я думал, что Поли теперь послушается, но он всё ещё сомневался и сказал: когда так тихо говорят, можно и ослышаться и принять сказанное за желаемое, а если ты и не ослышался, то в бреду человек может наговорить глупостей, и Гени, наверное, говорил то, что ему примерещилось. К тому же: что тут может сделать Айхенбергер, ему же кто-то должен всё объяснить. Я же считал, что как раз это служило доказательством, что Гени был в своём уме. Сам бы я до этого не додумался, но ведь Айхенбергер был как раз нужный человек. Потому что богатые люди умеют разделывать мясо, когда им захочется кровяной колбасы, а Айхенбергеру часто хочется. Об этом-то Гени и подумал, что так тому и быть, если он хочет выжить, и что Айхенбергер лучше всех обращается с ножом при разделке мяса; у него и нож самый острый в деревне.

Не успел я всё это растолковать Поли, как вернулась наша мать с водой. Она сперва не поверила, что Гени что-то смог сказать, потому что он опять лежал тихо, только веки изредка подрагивали. Но когда мать опять поднесла к его губам кружку, он впервые сделал глоток. И это было как доказательство. Она попросила пересказать ей, что советовал Полубородый, и хотя Поли продолжал говорить, что у того не все дома, что это с первого взгляда видно, и хотя я был младший и никто меня никогда не слушал, она решила, что надо сделать так, как велит Гени;