Итак, я побежал к Айхенбергеру, и он прихватил с собой свой острый нож, а Поли привёл Цюгера с его пилой, и близнецы Итен тоже явились, с обиженными лицами. Вообще многие деревенские хотели при этом присутствовать. Четверо мужчин снова переложили Гени на стол, и он при этом не издал ни звука, только когда младший Айхенбергер дотронулся до сломанной ноги, он хотел вскрикнуть от боли, но из него вырвался только хрип. Стол вынесли на улицу, потому что на солнце лучше видно, что делаешь, и чтобы не учинять в доме беспорядка.

Наша мать очень осторожно размотала со сломанной ноги старую рубашку. Тесто было теперь не белым, а красным от крови, к тому же оно затвердело, и ей приходилось оббивать его, как яичную скорлупу, что, конечно, тоже причиняло Гени боль. Когда глазам открылось то, что было под тестом, кого-то позади меня стошнило, не знаю, кто это был; я не оглянулся, чтобы не сводить взгляда с ноги.

Люди обычно не бывают разноцветными, они же не бабочки и не цветы, только глаза у всех разные и иногда волосы. Кари Рогенмозер рассказывал, что видел однажды в Шинделлеги женщину с огненно-красными волосами, она умела колдовать, но он тогда был пьян, как и в большинстве случаев. Но когда снова протрезвел, то отчётливо помнил, как волосы горели пламенем, и божился в этом.

Я думаю, Господь Бог не сотворил людей разноцветными, потому что они отличаются друг от друга не по цвету, не то что животные, которых множество видов.

Нога у Гени была разноцветной: зелёной, и жёлтой, и красной, и чёрной, с белыми пятнами от теста, а там, где до неё дотрагивались, выступал гной. Это было настолько отвратительное зрелище, что вонь разъедала даже глаза, не только нос. Я был рад, что рядом нагрели берёзовый дёготь, над ним поднимались клубы пара, и это был хотя бы другой запах.

Поскольку с Полубородым говорил я, все смотрели на меня и ждал и, какие будут указания, и даже старый Айхенбергер, который обычно никому не даёт слова сказать. То было первый раз в моей жизни, когда я должен был распоряжаться, и я заметил, что делаю это нехотя; я думаю, для такого надо родиться. Это, опять же, было бы ещё одной причиной пойти в монастырь, там есть аббат и приор, вот их и надо слушаться, им лучше подходит распоряжаться, чем мне. Но раз речь шла о Гени, я взял себя в руки и сказал всё то, что услышал от Полубородого: двое сильных мужчин должны крепко сдавливать ногу сверху, у её начала, чтобы вытекло как можно меньше крови, и что резать надо по живому мясу, не по гнилому, причём в любом случае выше колена, оно Гени уже всё равно больше не понадобится. И что Цюгер должен пилить как можно быстрее, а горячий дёготь держать наготове. Они слушали меня так внимательно, будто я сам и есть Полубородый, а не какой-то там мальчик, и потом старый Айхенбергер сказал:

– Давайте скорее кончать с этим! – И взял у своего сына нож.

Наша мать удержала его за руку и хотела сперва прочитать Аве Мария, но тут Гени открыл глаза и прошептал:

– Ради Бога, не тяните!

Я воспользовался моментом и сунул ему кусок деревяшки между зубов, это мне тоже Полубородый подсказал, чтобы от боли он не откусил себе язык. Но в случае Гени не надо было этого бояться: он только в самом начале немного похрипел и потом снова потерял сознание.

Было ясно, что Айхенбергер забил уже немало свиней. Его нож вонзился в ногу как в пустоту, он сделал круговой надрез, как при разделке окорока, и потом сдвинул кожу и мясо вверх, как длинноватый рукав. Кровь текла сильно, хотя ногу сверху сдавливали крепко, как могли. Уже на виду была кость, Айхенбергеру оставалось перерезать только мускулы, и потом он уступил место Цюгеру. С пилой дело пошло ещё быстрее; бедренная кость оказалась не такой уж и толстой, как можно было подумать. Потом ногу уже отделили, тогда дошла очередь и до дёгтя, его вылили на обрубок, чтобы остановить кровь и больше не впустить в открытую рану плохой воздух. Теперь всякий раз, почуяв запах горячей древесной смолы, я буду вспоминать этот день.

Гени выглядел как мёртвый, но, когда положили его обратно на соломенный тюфяк, он продолжал дышать, а это было самое важное.

После этого никто не знал, что сказать; то был момент, не пригодный для будничных слов. Моя мать всех поблагодарила, особенно Айхенбергера. Она предложила постирать его окровавленную робу, но он сказал, что не надо, у него не так, как у бедных людей, и он надел сюда что похуже. А с неё хватит забот – отскабливать со стола смолу.

Нога Гени оставалась лежать на земле.

Шестая глава, в которой старый Лауренц рассказывает историю

Отрезанную ногу нельзя погребать на кладбище, сказал старый Лауренц, ей место на живодёрне, как и всему, что не получило благословения. Но я всё-таки должен выждать один или два дня, сказал он, может, Гени за это время умрёт, тогда можно будет и ногу похоронить вместе с ним. Но я этого не хотел, ведь это значило бы, что я жду смерти брата.

Кроме того: Гени становится лучше. Дыхание даётся ему уже легче, и пахнет он снова самим собой. Поли сделал ему новый соломенный тюфяк, натолкал туда много сена, это тоже помогает. Боли у Гени всё ещё есть, и даже сильные, он старается держаться мужественно, но видно, как это его мучает. Если его обрубок болит, это знак того, что Гени выживет, я так думаю; говорят, когда дело к смерти, человек в последние часы вообще ничего уже не чувствует, потому что сперва умирает боль и только потом человек. Я бы принял на себя какой-нибудь обет, чтобы Гени полностью поправился, но мне так и не пришло в голову, чего бы я мог клятвенно обещать. Я думаю, для настоящего обета надо быть более важным человеком, чем я, ставить на кон королевство или что-нибудь такое.

Чтобы уговорить старого Лауренца, мне пришлось пообещать ему, что за следующие три могилы ему не понадобится мне платить, а если это будут детские могилы, то и за шесть. В конце концов он сдался – при условии, что мы сделаем это ночью, когда никто