Конечно, поскольку обществоведение связано с изучением людей, на этапе анализа и проектирования политической практики в модель вводятся ценности – отношения людей регулируются нравственностью. Но это вторжение ценностей в научном обществоведении стараются на первом этапе ослабить или отделить от объективного анализа. В российском обществоведении, напротив, методология анализа сознательно сразу базировалась на ценностях. Если эксплуатация – это зло, то автор сразу писал очерк об угнетенных, исходя из своих нравственных установок. А если для автора рабочие – это иждивенцы и люмпены, то он начинал пропаганду безработицы.

Так оно и случилось в ходе русской революции, что сыграло большую роль в сдвиге к гражданской войне. Социологи и гуманитарии, видя Россию каждый сквозь призму определенного идеала и своей психологической убежденности, не могли представить ни обществу, ни государству объективную картину реальности. Без такой картины, задающей общий язык, главные политические организации не могли вести диалог и искать компромисс, исходя уже из своих интересов, идеалов и наличных сил. Так столкнулись разные убежденности квазирелигиозного типа – гражданскую войну вели между собой революционные силы, почти все с социалистическими программами.

Таким образом, в период революционного кипения мощные импульсы для интеллектуального освоения проблем общества на Западе и в России оказались направлены в «точке бифуркации» на разные траектории: на Западе – в науку, в России – в натурфилософию. В естественных и технических науках такого расхождения не произошло.

Эту проблему в СССР первым поднял Г.В. Осипов. Он уже в конце 1950-х гг. пришел к выводу, что важнейшей задачей отечественного обществоведения стал переход от гуманитарно-философского мышления к научно-социологическому. Только на основе знания научного типа возможно и предвидение хода общественных процессов, и конструирование социальных форм. Лишь в этом случае обществоведение становится участником разработки управленческих решений, которые поднимаются на уровень технологии, а не рутинной реакции на изменение обстановки.

В воспоминаниях о 50-х гг. он говорит: «Работая над диссертацией, я все яснее понимал, что общество развивается не автоматически, как результат проявления абстрактных экономических законов, а в итоге деятельности личностей, которые при этом руководствуются самыми разными целями. Поэтому их действия должны быть строго скоординированы, и такую координацию может обеспечить только наука. Иными словами, общество нуждается в управлении, основанном на достоверных социальных знаниях… Так впервые я подошел к вопросу о конструировании социальной реальности, или, иначе, социального бытия» [17].

Когда в России (уже СССР) стих импульс революции и произошла, по выражению Вебера, «институционализация харизмы» (1960-е гг.), интуитивные попытки модернизации обществоведения оказались безуспешными. Это было действительно сложной задачей, особенно в обстановке холодной войны.

Те советские обществоведы, которые предчувствовали кризис, будучи «экзальтированными коммунистами» («шестидесятники»), вместо рефлексии и анализа пошли в диссиденты. Элита молодого поколения советских гуманитариев в большей части дезертировала или перешла на сторону противника в холодной войне.

Здесь надо обозначить сложную методологическую проблему, которая, видимо, и является корнем кризисов общественных наук – и на Западе, и, в более крупных масштабах, в России. Что значит, что наука – это знание, которое освобождается от ценностей? Это можно понять, когда ученый исследует объект «неживой материи». В этой сфере над объектом можно производить эксперимент – «допрос Природы под пытками»[7]. Эксперименты над животными издавна вызывали угрызения совести, которые подавлялись надеждой, что это делается во благо человеку, – и эта надежда имела основание. Но как может существовать общественная наука? Ведь она исследует процессы и действия, определяющие судьбы людей и, в пределе, всего человечества? Как эта наука может освобождаться от ценностей?

Конфликт между научным знанием и этическими ценностями носит фундаментальный характер и потому является постоянным предметом самого обществоведения (в частности, науковедения). Виднейшие философы рационализма подчеркивали, что научное знание не может иметь «решающего значения» для жизни общества. Оно занимает в этой жизни свое очень важное, но ограниченное место. Продолжая мысль Канта и Шопенгауэра, Витгенштейн писал: «Мы чувствуем, что даже если даны ответы на все возможные научные вопросы, то наши жизненные проблемы еще даже и не затронуты».

К. Лоренц, изучавший взаимодействие культуры и инстинктов как факторов поведения человека, считал большой угрозой для культуры вытеснение рациональностью внерациональных ценностей. Он писал: «Ценности не могут быть выражены в количественных терминах естественных наук. Одна из наихудших аберраций современного человечества заключается во всеобщей уверенности, будто то, что нельзя измерить количественно и не может быть выражено на языке “точных” естественных наук, не существует в реальности; так отрицается характер реальной сущности того, что включает в себя ценности, и это отрицает общество, которое, как прекрасно сказал Хорст Штерн, знает цену всего и не знает ценности ничего» [18, с. 33].

Речь вовсе не идет о том, чтобы поддержать попытки «реванша этики», вытеснить рациональное мышление из пространства его приложения. Проблема в том, что в любом обществоведческом исследовании или анализе ценностные и научные (автономные от ценностей) категории и критерии являются необходимыми инструментами познания, но лежат в разных плоскостях. Нельзя не устранить одну из этих частей когнитивной структуры, но нельзя их и смешивать в одном мыслительном акте.

М. Вебер писал об опасности для общественных наук смешения инструментов этики и научной методологии: «Для последней все дело только в том, что значимость моральных императивов в качестве нормы, с одной стороны, и значимость истины в установлении эмпирических фактов – с другой – находятся в гетерогенных плоскостях; если не понимать этого и пытаться объединить эти две сферы, будет нанесен урон одной из них» [19, с. 154].

Это – один из аспектов большой проблемы несоизмеримости ценностей. Эта проблема игнорировалась и в советском, и в постсоветском обществоведении, и этот пробел нашему обществу обошелся очень дорого. Этика и научное знание – две системы ценностей, обе жизненно важные. Ценности из этих систем несоизмеримы, их надо совмещать, не смешивая, – это сложные навыки. На практике в общественном бытии, особенно в переходные периоды, нравственные ценности подавляют ценности рационального знания, что позволяет доминирующей общности «репрессировать» ценности других общностей, которые не имеют средств защитить свои идеалы и интересы. Ценности «победителей» становятся законом жизни, подавленные общности распадаются и деградируют, части их уходят в «подполье», начинают бороться или даже мстить.

Таковы трагические периоды революций, такой период переживает сейчас и Россия. Господствующая общность, осуществляющая «капиталистическую революцию», названную реформой, следует своим радикальным ценностям, принявшим формы фанатизма. Она категорически отвергла ценности «побежденного большинства», что и погрузило Россию в кризис. Исключительно важную роль в этом процессе сыграла подчиненная роль научной рациональности в позднем советском и постсоветском обществоведении. Перестройка резко сдвинула неустойчивое