– У тебя кровь! Ты ранена!

– Ничего страшного, – рассеянно произносит Лара и вытирает кровь о фартук. – Я спрыгнула с облучка. Должно быть, при приземлении ударилась головой.

– Где па? – спрашиваю я. Если сестра сумела спрыгнуть с фургона, то и отец, конечно, тоже.

– Я… – бормочет Лара, – я не…

Нас с сестрой окружают люди, потом, переговариваясь, они спускаются к пруду. По-видимому, это жители разбросанных вдоль дороги домов, которые явились сюда на шум.

Я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем из толпы выходит какой‑то человек и спешит к нам. Это Гийом. Он берет Лару за руку и пытается увести нас от пруда, но я не хочу уходить. Мне чудится, что наш отец может в любой момент вынырнуть из этого хаоса. Грязный, оглушенный, но невредимый.

– Готовы, ребята? – кричит кто‑то. – Раз, два… Взяли!

– Быстро, le docteur! [16]

Раздается страдальческий стон, затем мы видим, как из пруда выбираются пятеро мужчин. Они несут на руках какую‑то сломанную вещь, с которой капает алая, как мак, вода, и только когда ее кладут на телегу, я понимаю, что это папа.

– Осторожно! Тише, ну!

Из бедра у папы торчит белая кость. Внизу, на пруду, раздается выстрел. Потом второй.

Обратный путь до дома, кажется, занимает целую вечность. Лара идет с Гийомом, он обнимает ее, прижимая к ее затылку вместо повязки сложенный чепчик. Не раз он пытался обнять и меня, но я отстранялась. Я должна быть как можно ближе к папе. Вокруг меня растерянность, шум и суета. Но я ничего не слышу, кроме криков отца, раздающихся каждый раз, когда колеса телеги наезжают на камень или кочку, и его клокочущего в горле дыхания.

Когда мы, наконец, добираемся до дома, один из шагающих впереди мужчин открывает дверь, навалившись на нее плечом. В мастерской начинается возня со свечами.

– Доктора вызвали? – спрашивает кто‑то.

– Куда нам его положить? – кричит другой.

– Сюда! – Пораженная силой своего голоса, я протискиваюсь вперед и провожу рукой по длинному рабочему столу, смахивая инструменты, которые с грохотом падают на пол. Несколько мужчин снимают кафтаны, расстилают их на поверхности стола и бережно, словно ребенка, укладывают на них папу. Кровь затекает в царапины на столешнице, которые папины инструменты оставляли здесь более десяти лет.

– Это твоя мама? – спрашивает какая‑то женщина.

Я устремляю взгляд в том направлении, куда она смотрит. Там, на пороге гостиной, застыла моя мать, бледная, точно призрак. Я никогда не видела у нее такого горестного выражения лица.

– Сюда, доктор! Сюда! – слышится с улицы.

Только когда входит врач, мама обретает способность говорить.

– Отнесите его, пожалуйста, наверх… Надо отнести его наверх… – бормочет она. – Тут для него не место.

– Он слишком слаб, мадам, – предупреждает врач. – В нынешнем состоянии переносить его нежелательно.

Мама умолкает. Мужчины один за другим выходят на улицу.

Доктор остается у нас, кажется, на протяжении нескольких часов; мы с Ларой подаем ему бинты, сверкающие сосуды и инструменты, маленькие коричневые пузырьки с резкими, терпкими запахами. Остается и Гийом, он приносит воду и удерживает папу, пока лекарь выполняет свою работу. Наконец последний отводит маму в сторону.

– Я сделал все, что мог, вправил переломы и зашил раны, однако мне неизвестно, какие еще повреждения он получил.

Доктор явно собирается уходить, но я останавливаю его:

– Подождите! Моя сестра тоже ранена. – Я бережно подталкиваю к нему Лару. – Она упала и ударилась головой, когда фургон…

Смущенная таким вниманием, сестра робко выступает вперед, а встревоженный Гийом косится на меня.

– Кровь уже не идет, – лепечет Лара. – Все хорошо.

Доктор осматривает ее затылок, счищает засохшую кровь.

– Небольшая шишка, – успокаивает он сестру. – Беспокоиться не о чем. У вас может болеть или кружиться голова, но скоро все пройдет. Через несколько дней, возможно, через неделю. – Врач поднимает с пола свою сумку и направляется к двери, но возле мамы останавливается. – Если ваш муж переживет эту ночь, появится надежда, – мягко говорит он.

«Если он переживет эту ночь, появится надежда». Много часов подряд эти слова сплетаются в моем сознании с чахлыми, слабыми ростками надежды.

Тряпичная кукла

Софи

Я резко просыпаюсь и медленно открываю глаза. Оказывается, я лежу в своей постели, но сердце мое почему‑то бешено колотится, а тело под одеждой покрыто холодным потом. Я несколько раз моргаю в темноте. Шею мне согревает дыхание Лары, ее руки, как и всегда во сне, переплетены с моими. Я немного успокаиваюсь. Происшествие прошлой ночи, должно быть, сон, ужасный сон. Но едва я успеваю вздохнуть с облегчением, как меня бросает в жар: я замечаю, что до сих пор одета, и моя сестра тоже. Значит, это был вовсе не сон.

Я слезаю с кровати и каблуком задеваю какую‑то вещь, валяющуюся на полу. Наклоняюсь и обнаруживаю, что это тряпичная кукла, которую отец подарил мне десять лет назад. Наверное, она упала с прикроватного столика, на котором обычно сидит. Когда‑то эта кукла была красива, нарядна, одета благородной дамой, но паричок из желтой шерсти поредел, платье выцвело, швы разошлись, из дырки на шее торчит соломенная набивка. И в эту минуту мне не решить, чтó для меня эта игрушка: жестокое напоминание или утешение.

Я спускаюсь по лестнице и вхожу в мастерскую, где на столе неподвижно лежит накрытый одеялом папа. За спиной у меня раздается скрип, и, обернувшись, я вижу маму, которая примостилась в темном углу, ссутулившись и закрыв глаза.

– Па? – шепчу я.

Отец слабо дергает головой, и я беру его за руку. Она теплая.

– Па!

– Фи, – бормочет он хриплым, тихим голосом и хочет податься ко мне, но ему слишком больно. – А, ты принесла с собой ta petite poupée [17].

Тряпичная кукла. Я и не заметила, что все еще держу ее в руках.

Мне хочется улыбнуться, заверить отца, что все будет в порядке. Но вид у меня слишком понурый.

– Тебе лучше? – Это все, что я могу выдавить. Нелепый, детский вопрос.

Папа медленно растягивает губы в улыбке.

– Конечно, альсгир. Мне просто нужно отдохнуть. Вот увидишь, я очень быстро встану на ноги.

Я замечаю миску с водой и думаю, не обтереть ли папин лоб, не смыть ли еще немного засохшей крови с его кожи. Но жидкость в миске цветом напоминает разбавленное вино, и я не могу заставить себя прикоснуться к ней.

– Что я могу для тебя сделать? – лепечу я.

– Иди отдохни. Если утомишься, проку не будет. Надо, чтобы ты была сильной.

Я киваю и бережно целую его. Но не