Я проспал пятнадцать часов, а проснувшись, с минуту не мог вспомнить, как меня зовут. Когда мне удалось сесть на кровати — голова не желала держаться прямо, во рту все ссохлось, будто нажрался известки, — я стал повторять вслух свое имя, словно боялся его забыть. Потом на ватных ногах спустился по лестнице, чувствуя, как где-то внутри закипает глухая ярость. Как был, в чем мать родила, прошествовал мимо Тристана через гостиную, бормоча как заклинание: «О’кей, о’кей…», выскочил на галерею, чуть ли не кубарем скатился по тропинке, натыкаясь на деревья, к озеру и сиганул с пристани в ледяную воду. Я ожидал мощной встряски и удивился почти ласковому прикосновению. Оцепеневшее тело словно не желало ничего чувствовать, и холод едва ощущался, как нечто далекое и не имеющее ко мне отношения. Я открыл под водой глаза, смотрел вверх и ждал. Мне было интересно, сколько времени пройдет, пока исчезнут пузыри над моей головой и концентрические волны от моего падения добегут до противоположного берега или не добегут, угаснув на полпути под действием ветра, течений и инерции жидких тел. Как скоро изгладит озеро мой след, последнее напоминание о моей жалкой жизни? И скоро ли настанет момент, когда я буду, наконец, избавлен от тяжкой обязанности — вынырнуть, продышаться, ухватиться за пристань, с усилием подтянуться и выпростаться, стуча зубами, из этого савана? Я глубоко погрузил пальцы в донный ил, держался, как мог, и ждал. Сердце билось все медленнее, желание дышать, как спазм, то накатывало, то отпускало. Знай я наверняка, что стоит глубоко вдохнуть — и ничего не станет, будь уверен, что не сработает инстинкт (а то ведь глупее не придумаешь, чем барахтаться, захлебываться, отплевываться и в результате полузадохшимся выплыть), я бы вдохнул. Это не было чем-то обдуманным, выношенным, серьезным. Просто захотелось, и все.

Вверх по тропе я поднимался, еле волоча ноги. Наконец-то начал пробирать холод. На каменных ступеньках крыльца я упал и ободрал колено. Это тоже оказалось чувствительно. Лошадиная доза снотворного капитулировала перед моими варварскими методами. Я продезинфицировал рану, вытерся и поднялся к себе одеться. Посмотрел в зеркало: бледный до жути, живой мертвец, да и только. Мне стало страшно. Я машинально ущипнул себя за серую щеку, просто чтобы увидеть, как она порозовеет от прилива крови.

Я понимал: последние силы на исходе. И, как ни странно, прислушавшись к себе, обнаружил, что испытываю по этому поводу только какое-то флегматичное удивление и даже, пожалуй, любопытство. Я смотрел на отражение в зеркале, вглядывался в свои глаза и размышлял, действительно ли дошел до края или может быть еще хуже и, если да, то каково же это хуже. Может, теперь — чем хуже, тем лучше. А может, я уже за краем, и эта апатия, это растущее безразличие говорят о том, что я качусь вниз или, скорее, тону, медленно и неуклонно, так плавно, что ощущение движения исчезло, рассеялось у самой поверхности, там, где обитает по большей части вся наша «живность», где живут боль, ярость, обида, злобные акулы, которые скалились теперь далеко вверху. Я даже не пытался барахтаться, наверное, было лень, ведь я привык всплывать без малейшего усилия, легко, как пробка. На сей раз пробка почему-то не всплывала. А я только и смог, что слегка удивиться.

Не знаю, сколько я простоял перед зеркалом. Когда Тристан без стука открыл дверь, солнце уже садилось. Сквозь белую тюлевую занавеску просачивался оранжевый свет. Я тупо посмотрел на вломившегося Тристана и понял, что надо срочно сесть. Он смерил меня долгим взглядом. Потом, не спрашивая разрешения, принялся рыться в моем шкафу — выдвигал ящики, вытаскивал какие-то шмотки и бросал кучей на кровать. Я даже не пытался понять зачем. Мне все было до чертиков безразлично.

— Пошли, Джек, — сказал он наконец, зажав под мышкой охапку моих вещей.

Я не стал возражать и поплелся за ним вниз. Мне подумалось, что надо, наверное, поесть. В кухне я нашел остатки макарон и съел их, не ощущая вкуса, стоя у холодильника, прямо из упаковки. Тристан что-то делал, деловито сновал туда-сюда с очень решительным выражением лица. Я открыл банку пива, пил и смотрел, как он суетится. Минут через двадцать, заглянув во все комнаты, он подошел ко мне:

— О’кей, можно ехать.

— A-а… Куда?

— Не знаю, поехали отсюда, и все. Там видно будет куда.

Я уставился на него и долго молчал. Было не совсем понятно, чего Тристан добивается.

— Нет, — произнес я наконец.

Не то чтобы я был против, скорее даже за, но он мог бы объяснить. Объяснять Тристан ничего не стал — молча и без предупреждения врезал мне по физиономии. Я потер щеку, недоумевая, что такого обидного было в моем ответе.

— Поехали, Джек. Тебя никто не спрашивает.

Он был на удивление спокоен. Монолит. Мой прибабахнутый зятек стоял, незыблемый, как скала. Я не двигался с места, и тогда его прорвало:

— Нет, ты посмотри на себя, в самом деле, нельзя же так, ты ведь съезжаешь с катушек, я прав? Ты увяз в себе самом, Джек, с тобой невозможно разговаривать. Третий день я как к стенке обращаюсь, ты же ничегошеньки не слышишь, чокнуться можно! Не знаю, может, это место так действует, нельзя тут торчать, свихнешься… Нет, правда, Джек…

— Я тебя не держу, Тристан. Валяй, возвращайся в город, изображай там душевнобольного. А меня оставь в покое, я тут как-нибудь сам… Я… я… — Я запнулся. — Ну, глушу таблетки, только и всего. Кому от этого плохо? Да что ты вообще понимаешь?

— Я понимаю, Джек, что на этот раз тебе самому не справиться. (Кажется, он даже улыбнулся в эту минуту.) Я понимаю, черт побери, что я — да, я! — понимаю гораздо лучше тебя, что с тобой происходит!

Мы смотрели друг на друга — кто кого переглядит. И тут я спокойно и трезво осознал, что готов уступить, что моя гордыня дала трещину, как плотина под напором воды. Я еще пытался ее законопатить, мысленно задав себе взбучку; я проклинал собственную слабость и внутренне бушевал, сам себя распекая: это что же делается, не хватало только идти у него на поводу, у этого раздолбая, которого я же и вытаскивал из всех мыслимых передряг столько раз, что со счета сбился, не дождется, зятек-невротик, головная боль всей семьи, чтобы я его слушался, чтобы я его… его? Да на что я буду похож, черт бы меня побрал?

— О’кей, — сказал я.

Сказал и посмотрел в окно. Обе доски для серфинга были водружены на крышу «Бьюика».

— Не так, надо было килем вперед.

9

В машине я минут через пятнадцать уснул. И зря, потому что Тристан ухитрился заплутать в парке Мон-Трамблан: свернул купить сигарет. Кончилось тем, что он растолкал меня и мы еще час выбирались на монреальскую автостраду. Без сигарет. Недурное начало. Порывшись в бардачке, я нашел старую кассету «Клэш»; три песни она нам выдала, после чего магнитофон зажевал пленку. Мы остановились в Порт-дю-Нор, купили сигарет и пару сандвичей, а потом до самого Монреаля слушали Боба Марли.

Переночевать договорились у Тристана, а завтра с утра пораньше тронуться в путь. Собственно, Тристан договорился сам с собой, потому что мне эта бредовая затея с оздоровительным путешествием была вообще по фигу.