Мариэ плавала изумительно. Когда я сказал ей, что моя норма — тысяча метров кролем, она откликнулась: «Ну если так, я пойду первой, иначе уж очень отстану. Если окажется, что мешаю, дерните без стеснения за ступню». Но хоть я и выкладывался по максимуму, пройдя бассейн трижды, отстал настолько, что уже развернувшаяся Мариэ промелькнула навстречу где-то на середине дорожки. В этот момент я уже так отяжелел, что мне казалось, смотрю на нее снизу вверх и в этом положении слежу за идеально вытянутым телом и мощно работающими на воде ногами. Заметив, что попытка угнаться за ней на первых пятистах метрах полностью вымотала меня, она стремительно развернулась, прошла на спринтерской скорости еще двести метров и вылезла из бассейна, кажется даже не запыхавшись.

Уйдя в раздевалку, Мариэ явно не торопилась, и было ощущение, что только там она и проявляет большую медлительность, чем я. Вставив полученную пленку в плеер, который обычно использовал, слушая иностранную речь по дороге в бассейн и обратно, я надел наушники… и испытал чувство неловкости, словно делал что-то постыдное на глазах у отдыхающих в креслах членов клуба.

На пленке была запись прерывистого разговора мужчины и женщины, сделанная с такой технической изощренностью, что слышался даже легкий шоpox простыней, отрицающий и тень сомнения в том, что здесь действительно был задействован потайной микрофон. Вскоре пара в постели переключилась на секс, а потом снова начала разговаривать. Когда они опять стали заниматься сексом, женщина сдержанно и спокойно, как старшая, которая обращается к младшему, сказала: «А в этот раз давай ты сзади», потом зашуршали простыни и опять прозвучал ее голос: «Подожди, я раздвину ноги». Мужчина, поначалу покорно следовавший всем указаниям, почувствовав чуть позже, что женщина содрогается в бурном оргазме, обрел уверенность и воскликнул: «Я кончил дважды, а? Погляди-ка!» На что женщина отозвалась хриплым, явно идущим из глубины голосом: «Ты сильный. Двадцать три года… Твоя сила в твоей молодости».

В мужчине сочетался эгоизм юности с пассивностью, причиной которой было отсутствие опыта, но при повторном акте он явно осмелел. Мне было интересно отметить эти перемены, но я уловил и изменение в поведении женщины. Вначале ведущей была она: уверила партнера в том, что приняла пилюлю, помогала ему своей опытностью, но после второго соития стала ему подчиняться, позволила себе быть мягкой и податливой. Это, как мне показалось, свидетельствовало о доброте — качестве, которое мне в ней понравилось. И все-таки, несмотря на высокий технический уровень записи, я не отождествлял голос женщины с пленки с голосом Мариэ. В нем несомненно присутствовало что-то от ее «распахнутости» и порядочности, но это, безусловно, не был голос образованной женщины.

— Слушать ее прямо здесь? Ах вы старый развратник! — Мариэ, брызжущая энергией после плавания, с головой, окруженной нимбом черных блестящих волос, и яркими губами a la Бетти Буп, внезапно появилась рядом.

Захваченный врасплох, я с трудом сдерживал сердцебиение, но уже абсолютно не сомневался, что голос на пленке — не голос Мариэ.

— Хотите послушать?

— Я? Ни за что.

— Думаю, это так называемый «аудио-пип», и он просто купил ее. Такие штучки продаются в магазине секс-игрушек…

— У меня, знаете, много оттенков в голосе. Зависит от настроения и ситуации.

Включив запись, я выложил перед ней плеер и наушники, а сам отошел к автомату купить нам пива.

— Не верю этой женщине. Она несет такую чушь. Душа у нее, может быть, и хорошая, но все-таки тетеха жуткая, — сказала Мариэ со смехом.

Я тоже рассмеялся, выражая свое согласие. Половина проблемы казалась уже решенной. Работая инженером по звукозаписи, молодой человек с телевидения, должно быть, мечтал сохранить на пленке все крики и шепоты — свои и своей любовницы. Но страх, что она его уличит, был слишком силен. Когда Мариэ отказалась от встреч, он, без сомнения, начал вынашивать планы мести, и ему пришло в голову, как пригодилась бы такая запись, существуй она на самом деле. Случай подкинул ему эту «пленку для сластен» с голосами женщины среднего возраста и ее молодого любовника («двадцать три года… юность работает на тебя»). И в результате пылкие романтические фантазии, порожденные образом Мариэ, толкнули его к попытке грязного шантажа, что могло открыться в любой миг. Ничего более изощренного за всей этой историей я не увидел.

Я предложил, чтобы Асао с приятелями сходили к этому парню и заявили: «Мы прослушали пленку и знаем, что она не имеет никакого отношения к Мариэ. Все попытки шантажа бессмысленны. Но если ты не перестанешь преследовать ее, мы отправим официальную жалобу: у нас есть знакомый на телевидении, через которого это нетрудно сделать». И действительно, когда вскоре они поступили именно так, инженер больше ни разу не потревожил Мариэ.

В продолжение разговора, который мы, потягивая пиво, вели в холле, речь зашла уже о другом, и это оставило куда более глубокий след в моей памяти. Тема, с которой мы начали, была настолько необычной, что теперь, не без помощи пива, мы незаметно разговорились и дошли до того, что стали делиться и сокровенными мыслями. Впрочем, по большей части говорила Мариэ.

Сначала о той американской писательнице, чье творчество она изучала. Проявив известную осторожность, нередко свойственную филологам в присутствии писателей, она ни разу не назвала имени автора, ставшего предметом ее исследований, но когда я спросил напрямую, не связаны ли высказывания, так взволновавшие в свое время «Объединение матерей», с ее литературоведческими изысканиями, сразу же перешла к подробным объяснениям.

— Я потом много думала об этом и, кажется, понимаю, почему все пришли в такое негодование. Я говорила так убежденно, едва ли не вещала, а теперь сомневаюсь, так ли уж хорошо поняла те слова, на которые тогда ссылалась. После этого происшествия у меня было очень скверно на душе, и на следующую встречу я опоздала, но все повели себя так, словно бы ровным счетом ничего не случилось. Должно быть, ваша жена рассказала им то, что узнала от вас. А в результате я догадалась, что вы тоже читали Фланнери О'Коннор.

Если говорить о Мусане, самыми убедительными мне кажутся слова О'Коннор о сентиментальности. В Мусане много непосредственности. Уверена, что то же можно сказать о Хикари. Ушедшая от нас Санаэ порой вела себя как маленькая женщина, но всегда оставалась ребенком своего возраста, поэтому правильнее сказать, что она тоже была невинное дитя. И все-таки не кажется ли вам, что родители умственно отсталых детей чрезмерно преувеличивают их невинность? Дети не виноваты, вина тут лежит на нас, родителях. Мне нравятся ваши романы о мальчике, чей образ вылеплен с Хикари, но, боюсь, что, описывая его, вы тоже перебарщиваете с невинностью. Когда я так говорю, то вовсе не подразумеваю, что вы доводите все чувства до предела, как это делает сама О'Коннор, и все же… Вам не кажется, что мы все цепляемся за идею невинности таких детей, как наши, и даже попадаем в зависимость от нее?

О'Коннор говорит, что, настаивая на невинности, мы превращаем ее во что-то совершенно противоположное. Но ведь невинность и так потеряна нами, потеряна изначально. По мысли О'Коннор, невинность возвращается к нам благодаря искуплению человеческих грехов Христом, но возвращается не мгновенно, а очень медленно, постепенно, долго. Одолевая этот путь одним прыжком, мы слишком легко, слишком быстро добиваемся суррогата невинности — того, что она называет сентиментальщиной… И это я ненавижу сильнее всего на свете. Но использую как извинение многим моим отнюдь не невинным поступкам потому лишь, что это мой способ сказать всему миру «плевать я хотела».