За ней многие пытались ухаживать.

И как только терпит?!

– Отчего же не бузят? – блестит стеклышками старомодных круглых очков. – Бузят. И будут бузить, пока ваше ведомство столь успешно ловит подпольных зачинщиков. Лидеры-то, извините, на свободе. И не только в Германии…

Никита поморщился.

Доля правды в словах бывшего максималиста была.

Но какого, спрашивается, черта?!

– Так какого такого лешего, – произнес вслух, – вы здесь сидите?! Или работы мало?!

Берия вздохнул, поморщился.

– Если вы думаете, что общение с вами, Никита Владимирович, доставляет мне хоть малейшее удовольствие, вы глубоко и обидно заблуждаетесь. А сижу я здесь, как вы изволите выражаться, по личному распоряжению Канцлера. Валентин Петрович велел вам передать, что на празднование пятнадцатилетия победы в Москву будет конвоирован содержащийся под домашним арестом Объект № 4. «Дед». Или, если угодно, «Старик». Будет во время парада иметь честь стоять непосредственно в двух шагах от Верховного главнокомандующего. А нам с вами приказано предусмотреть все мыслимые меры безопасности. И для него. И – разумеется, – от него. У этого отставника друзей до сих пор больше, чем нам бы с вами хотелось. И они неплохо вооружены…

Никита – задохнулся.

Ему захотелось грязно, по-мужицки, выматериться. Еще бы…

– Вы чем там, у себя в охранке, думаете?!

Лаврентий демонстративно пожал узкими покатыми плечами, поджал тонкие, бледные, совершенно не южные губы, прищурил рыбьи глаза.

– Вопрос не ко мне, – говорит сухо, – а непосредственно к Верховному. Его личное распоряжение. Смею напомнить, Москву в Гражданскую брал именно Старик. А Валентин Петрович тогда командовал бронеплощадкой у Деникина. Они знакомы. Да и не опасен Дед давно. Сидит у себя в Переделкине под нашим наблюдением. Мемуары пишет. «В огне гражданской войны», если мне верно доложили. Да и какая разница! Это уже прошлое. Реликт. Ну, постоит с Вождем на трибуне, примет парад. Подумаешь. Лично меня куда больше германские большевики беспокоят. И финансируемый ими Ком-ин-терн. Во главе с товарищем Троцким, с которым я, как вы понимаете, лично знаком. А также с его доверенным лицом товарищем Яковом Блюмкиным. А прощать Лев Давидович, представьте себе, так и не научился. А их диверсионные группы…

– Меня тоже, – буркнул, остывая, Никита, – тоже беспокоят. «Дед» для них – давняя и вечная мишень. А уж на пару с Фюрером…

Берия хохотнул.

– С Фюрером, говорите?! Привет Альфреду Вольдемаровичу. Передайте ему при случае мое полное и безмерное уважение. А если серьезно – тут я с вами согласен. Мое ведомство, как вы выражаетесь, давно поняло, что надо не власть от Старика охранять, а самого Старика от господ мак-си-ма-ли-стов. И если посмотреть на это дело под таким необычным углом, легко понять, что мы с вами, господин генеральный инспектор, в данном конкретном случае – «в одной лодке». Так что, давайте, приводите себя в порядок и через пару часов извольте прибыть в Кремль. На совместное совещание. Свою безопасность Валентин Петрович, насколько я понимаю, доверил вам…

Никита вздохнул, кивая.

Прав, прав проклятый лысый грузин.

Несмотря на все подколки в адрес Розенберга.

Как он сказал? «В одной лодке»?! Да не то слово!

В одной, можно сказать, субмарине…

…Глава страшного Четвертого управления, потомственный аристократ и холодный, умный жандарм Никита Владимирович Ворчаков решительно поднялся из удобного американского кресла.

Одернул китель.

Протянул руку невысокому, плотному грузину, прячущему рыбьи глаза за круглыми старомодными очками.

– Благодарю вас, Лаврентий Павлович. Принимается.

…До Кремля Ворчаков решил прогуляться пешком.

Лето в этом году и вправду выдалось необыкновенно жарким, но светлый форменный френч с лазоревыми петлицами госбезопасности почему-то вовсе не тяготил.

А легкие платья неспешно прогуливающихся москвичек с вошедшими не так давно в моду открытыми плечами, как у сарафанов, так радовали глаз, что он, взглянув на часы, решил не торопиться и не спеша перекурить на лавочке у Василия Блаженного.

Посидеть. Подумать. Осмотреться.

Посмотреть было на что, даже помимо голоногих и голоплечих барышень, к которым холостой красавец Ворчаков был, разумеется, неравнодушен.

Оттого так долго и не женился.

Не понимал, как можно променять такое прекрасное разнообразие на одну, пусть даже самую дорогую и обожаемую.

К тому же здравый смысл и наблюдательность профессионального юриста подсказывали, что любое нежное создание с течением времени рискует превратиться в совершеннейшую корову.

А разводов ни Церковь, ни – почему-то – Канцлер, не одобряли.

…А барышни между тем даже не смотрели сейчас в сторону молодого красавца-жандарма: в древнюю брусчатку Красной площади вбивал твердый шаг, репетирующий скорый парадный проход, Первый Гвардейский Ясский полк, «черномундирники», краса и гордость Русской Имперской армии, элита элит.

Ворчаков невольно поморщился.

Это – прошлое, напомнил он себе.

Прекрасное, благородное прошлое.

Прошлое, презирающее тех, кто кланялся пулям.

Прошлое, готовое скорее умереть, чем победить.

«Добровольчество – добрая воля к смерти».

В Новой России подобная прыщавая романтика должна быть безжалостно уничтожена. Новая Империя должна не красиво умирать, а побеждать, красиво умирают пусть другие.

Ее враги.

Генеральный директор Четвертого главного управления не любил ни декадентское мужество Гумилева, ни манерность бежавшей от него в Париж прежней супруги Горенко, ни тем более истеричность стремительно входящей в моду шизофренички Цветаевой.

«Белый стан – белый стон».

Или как там?

Тьфу…

…Хорошо еще, поют, сволочи, правильно. То, что нужно.

Из тайги, тайги дремучей

От Амура, от реки

Молчаливой грозной тучей

Шли на бой сибиряки.

Их сурово воспитала

Молчаливая тайга

Бури грозные Байкала

И сибирские снега…

Мда, так вот и проходит мирская слава…

Вовремя перебежавший под крыло Валентина Петровича генерал-майор Туркул сейчас командует в Туркестане.

И имеет вполне реальные виды на Генеральный штаб.

А сам Старик, настоящий герой тех страшных лет, стал безымянным Объектом № 4, точнее, Врагом Империи № 4.

Сразу после Троцкого, Ленина и Якова Блюмкина.