— Правильно, и Стебельков из Мамина то же самое говорил.

— Ну, потом опять возникли с зятем разборки, а в последнее время с сыном ссоры начались. У сына девушка появилась, а Сталина против.

— В понедельник пойду к ней домой, с родственниками поговорю, с соседями. На мужа в Новгородскую область запрос уже послал. Вот и с директрисой непонятно. В школе ее не больно-то любили, но из-за этого же не убивают? А дома говорят, что Тамара Алексеевна золотой человек была, всю себя отдавала детям. Прямо хоть в рамочку вставляй!

Надежда встрепенулась:

— Как ты сказал? Тамара Алексеевна? А живет она где?

— На Петроградской.

— Улица Рентгена, дом двадцать восемь?

— Точно, а что?

— Слушай. А я ведь ее, кажется, тоже знала. Тамара Алексеевна Калмыкова?

— Нет, Стаднюк.

— Ну да, это у нее по мужу фамилия.

— Да нет у нее никакого мужа!

— Сейчас нет, а раньше-то был, давно и недолго. Зачем она его фамилию оставила? Ну, ее дело. А я с ее сестрой, с Лерой, в одном классе училась. А Тамара нас старше лет на пять, она активисткой считалась, сначала пионерской, потом комсомольской, нас в пионеры принимала.

— И давно ты с сестрами виделась?

— С Тамарой после школы не встречались, а с Лерой изредка перезванивались, она со своей семьей отдельно живет… Ох, погоди, что-то она говорила, у Тамары характер, мол, стал тяжелый, мать держит в строгости. Отец-то у них давно умер, а у матери какой-то давнишний поклонник, так Тамара ему даже не разрешала у них дома бывать. Мать с ним только в скверике могла встретиться, и то если Тамара не видит.

— А сколько же лет поклоннику?

— Да уж не меньше, чем Тамариной матери, а ей семьдесят точно есть. Тамаре сколько было?

— Сейчас посмотрю. Так с какого она года? Вот, получается, что ей исполнилось бы пятьдесят два, как и вашей Сталине.

— Ох, Сережа, не нравятся мне эти совпадения!

Елизавета Васильевна Калмыкова, мать убитой директрисы школы номер пятьсот восемнадцать Тамары Алексеевны, присела на диван и задумалась ни о чем. В соседней комнате звенели посудой. Поминки были долгими, пришло много народу: из школы, из роно, даже из министерства прислали телеграмму. Потом остались одни родственники, сидели допоздна. Елизавета Васильевна устала — сначала утром отстояли панихиду, после — на кладбище, и вот теперь поминки, — а в семьдесят два года это тяжело.

Она откинула еще красивую, тщательно причесанную голову на спинку дивана. Черное с глухим воротом платье очень шло к серебристым волосам. Рядом с ней сидел ее старинный знакомый Константин Эдуардович. Елизавета Васильевна вздохнула и преклонила усталую голову ему на плечо.

— Тебе нехорошо, Лизанька? — сразу же отреагировал он.

— Нет, милый, просто утомилась. Какой тяжелый бесконечный день!

Он успокаивающе погладил ее по руке. В такой позе их и застала вошедшая в комнату младшая дочь Елизаветы Васильевны Лера. Увидев пожилую пару, она нахмурилась, потом сказала звенящим голосом:

— Константин Эдуардович, муж сейчас на машине всех развозит, может, и вас захватить. А я сегодня здесь останусь.

Старик вопросительно посмотрел на Елизавету Васильевну. Она еле заметно кивнула, тогда он поднялся, церемонно поцеловал ей руку, вежливо попрощался с Лерой и направился к выходу — очень высокий, худой старик, с не по возрасту прямой спиной.

— Мама, мне нужно с тобой поговорить! — недовольно сказала Лера.

— Сейчас! — встрепенулась мать. — Я Константина Эдуардовича провожу, — она тоже поспешила к выходу.

Двери закрылись, в квартире наступила тишина. На кухне уже навели относительный порядок — вымытая посуда сложена на столе и прикрыта полотенцем, пол подметен. В комнате Тамары длинный стол еще не разобран, но это успеется и завтра. Елизавета Васильевна вошла в свою комнату и вопросительно взглянула на дочь:

— Так в чем дело?

— Мама, — Лера в волнении ходила по комнате, — я должна тебе сказать, что твое поведение меня изумляет, а многие вообще посчитали его неприличным!

— Вот как? — Елизавета Васильевна подняла брови. — В чем же заключается неприличие моего поведения? Я разгуливаю по улицам, громко ругаясь матом, с бутылкой пива в руке, а потом бросаю пустую бутылку прямо на асфальт? Или, может быть, я сижу в метро, развалившись, и пристаю к людям? А может, я не умею пользоваться носовым платком и сморкаюсь себе и другим под ноги?

— Перестань, мама, — в раздражении проговорила Лера, — ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Твои отношения с Константином Эдуардовичем!

— А что же в них неприличного? — искренне удивилась Елизавета Васильевна.

— Мама, все знают, что Тамара была против вашего знакомства, не говоря уж о более близких отношениях. И вот, как только ее не стало, буквально на следующий день, ты демонстративно его приглашаешь, держишь возле себя. Он тебя обнимает, гладит по плечу, хоть бы на похоронах постеснялись!

— Откуда в тебе столько ханжества? — изумилась Елизавета Васильевна. — Послушай, я очень любила твою сестру. Но теперь, когда ее не стало, Константин Эдуардович будет жить здесь.

— Мама, не поздно ли заводить милого дружка?

— Он мне не знакомый и не друг, — твердо ответила мать, — он мне любимый человек. Твоего отца нет в живых уже пятнадцать лет, его память это не потревожит. А если родственники шокированы, то мы пойдем в загс и официально поженимся.

— Час от часу не легче! Выйти замуж в семьдесят лет! Это противоестественно. И Тамара тоже так считала.

— А я считаю противоестественным, когда женщина с тридцати лет живет одна и, не имея собственных детей, работает директором школы! — возмутилась мать. — Я и Тамаре это говорила, но с ней не поспоришь. В первое время я не настаивала, думала, что она как-нибудь свою жизнь устроит. А потом не хотела травмировать Константина Эдуардовича. Ты ведь знаешь, какой у Тамары был характер, она превратила бы нашу жизнь в ад.

— Но зачем тебе поселять его здесь?

— Я хочу, чтобы он находился рядом. Хочу вечерами пить с ним чай и смотреть телевизор, читать одни и те же книги, гулять в скверике, утром завтракать вместе. Тамара не могла этого понять, но у тебя-то есть семья — муж, дети, почему же ты возмущаешься?

— Не знаю… но все не одобряют, — растерялась Лера.

— Какое нам дело до всех! — Мать обняла ее и заглянула в глаза: — Дочка, мне семьдесят два года, может быть, совсем немного жить осталось, неужели я не заслужила капельку счастья перед смертью?

— Что ты, не говори так! — испугалась Лера.

— Значит, решено, на той неделе он сюда переезжает.

— Ну подожди хотя бы сорок дней!