Кто дал ей номер? Неужели он сам? Теперь часто, до или после работы, Саня видел её – у поликлиники или на лесной аллее, по которой возвращался домой. Маруся робко роняла вопросы, кивала в ответ и твердила своё неизменное «да», пока однажды Саня не почувствовал, что переполнен её согласием.

Марусины «да» стучали в голове, сливаясь с пульсом, как шаг судьбы. «Да, Саня! Да. Именно да! Вот теперь – да!»

Ещё ничего не случилось в реальности – ни свиданий, ни заветных слов. Но он уже всё понял и рассказал сёстрам.

«Конечно, женщина с совестью не осмелилась бы тебя присвоить, – рассудила Софья. – Но, в конце концов, кто-то должен присматривать за хозяйством, пока ты на подвигах. Приводи – посмотрим!»

Предложение Маруси о совместной жизни Саня принял с нежностью, но без иллюзий. Это был меткий удар по его предназначению – голова с плеч. Как любящий муж отныне он был обязан потеснить из жизни излишек работы, и в первую очередь её неоплачиваемую часть – стариков, инвалидов и сложных подростков, с которыми он приятельствовал, оказывая посильную помощь. Он больше не имел морального права ложиться в два и вставать в шесть, чтобы заняться их нуждами. Теперь у него была семья – Маруся и её дочка Леночка.

Как-то, однако, всё утряслось. Санина бескорыстная «частная практика» жила и здравствовала, а Марусина ревность, хотя и разжигалась потихоньку, пока что не приносила ущерба. Куда больше, чем избыток работы, Марусю страшили моменты, когда на её супруга вдруг нападало раздумье – то самое, против которого грозил ему фенибутом невролог.

Дождливой или снежной ночью, заглянув на кухню, Маруся не раз заставала мужа глядящим в круговерть непогоды. Планшет бывал закрыт, закрыты и отложены на край стола книги в перьях закладок. И всё же Маруся чувствовала: Саня не один. Комнату заполняли собеседники.

Его ночные бдения походили на подготовку к трудному путешествию, когда приходится изучать карты и путевые записки предшественников. На расспросы жены Саня не умел ответить вразумительно, потому что и сам не знал. Он «просто читал». Но Маруся чуяла ревнивой душой: в глубине его ночного уединения с книгами росло и обретало форму предназначение, о котором пока нельзя было сказать ничего определённого.

* * *

Возле отчего дома Саня притормозил и взглянул на родные окна. В их свете укрывшая балкон мокрая липа казалась великолепной бронзовой люстрой с множеством витиеватых рожков. Кстати, если допрыгнуть до нижней ветки, по толстому боковому суку вполне можно влезть домой, ну или в гости к Илье Георгиевичу!

Саня мотнул головой, вытряхивая сон наяву, и зашёл в подъезд. Дверь открыл Лёшка.

Скинув куртку, вымокшую под весенним дождём, даже не разуваясь – как врач из районной поликлиники, Саня направился было в комнату, но увидел младшую сестру, и, спохватившись, снял ботинки.

– Ну что там? Серьёзно или паника? – спросил он у Аси, обнявшей его и ткнувшейся носом в плечо.

– Хотели «скорую», но ты же его знаешь – подавай тебя! – Ася отстранилась и, оглядев Саню, озабоченно нахмурила брови. Обе сестры, Софья и Ася, обожали брата и любящей завистью завидовали его красоте. Не то чтобы он блистал, просто черты его лица были так устроены, что при взгляде на них душа утешалась. Но сегодня брат явно был утомлён сверх меры. – Саня! Ты какой-то прямо… Устал? – спросила Ася. – Я тебе, хочешь, выжму апельсиновый сок! Или чаю давай, с блинами, Илья Георгиевич принёс. Я думаю, это он у плиты перетрудился! Вот кто его просил, скажи на милость? А Пашка в своей ветеринарке. Там их собачка приютская болеет. И Софьи до сих пор нет! Не могу дозвониться. Думаю, может, с Куртом застряли в какой-нибудь кафешке? Она ему сегодня машину возвращает. Хоть бы позвонила, сказала…

Саня контужено, не всё разбирая, слушал сестру, и опять ему захотелось поддаться притяжению земли и, забившись в какой угодно угол родного дома, уснуть хотя бы минут на десять.

– Я умоюсь, – сказал он.

Через минуту, промаргивая воду на ресницах, готовый к службе доктор Спасёнов зашёл в гостиную.

Илья Георгиевич, забавный, с чубчиком из трёх волосинок, в натянутой на круглый живот жилетке и толстых совиных очках, лежал на старом диване, любимом несколькими поколениями Спасёновых, неудобном, зато нарядном – с деревянной спинкой и подлокотниками. На этом диване они сиживали по-соседски ещё с бабушкой, Елизаветой Андреевной, и Ниночка тогда была жива, и сын Коля не ушёл ещё в свои дебри. Главное же, были не то чтобы молоды, не то чтобы счастливы – но уместны, нужны друг другу!

– Саня! – воскликнул он и хотел заплакать, но, видно, побоялся дать сердцу лишнюю нагрузку и прерывисто вздохнул. – Видишь, милый мой, опять приходится тебя нагружать…

С видом приветливым и бодрым, словно и не было усталости, Саня подвинул стул к дивану и взял дрожащего Илью Георгиевича за запястье. Поднял гнилую нить пульса, подержал, вникая в удары, и отпустил.

– Илья Георгиевич, вот так, навскидку, ничего нового и неожиданного я не слышу! – сказал он и обернулся на дверь, где ждала, не шелохнувшись, Ася: – А давай-ка Илье Георгиевичу чаю, не в пакетике, а нормально заваренного. С сахаром. И мне тоже можно! И фонендоскоп принеси, пожалуйста! Он в мамином шкафу. А Лёша пусть за релиумом – там ампулы у Ильи Георгиевича на кухне в шкафчике, и шприц.

Отдав распоряжения, Саня пересел со стула на край дивана и внимательно поглядел на старика.

– Рассказывайте, что у вас стряслось? Кто вас расстроил?

– Что стряслось… – отозвался Илья Георгиевич. – Ничего не стряслось. Санечка, жизнь прошла! Страшно мне – и я плачу! – На этих словах старик действительно заморгал и, подтянув неуклюжими пальцами плед, укрылся до подбородка. – И потом, ведь Паша-то опять ночевать не пришёл! Совсем сдурел со своими зверями. А у него ведь ЕГЭ!

Прошло пять или шесть минут тихого разговора. Лёшка промчался, звеня ключами, в квартиру напротив и обратно. Вошла Ася со шприцем и ампулой на застеленной салфеткой тарелке, ободряюще улыбнулась больному и выскользнула за дверь. А когда укол был сделан, явилась опять, на этот раз с двумя зимними, синими в белый горошек, чашками на подносе.

Такая же синяя, полная белой мглы чаша колыхалась за окнами в невидимых ладонях – это на смену дождю пришла последняя злая метель зимы. Гремит «бородинское сражение», но уже известно – снег займёт Москву лишь ненадолго. В последний раз его уберут с тротуаров, а возможно, он сдастся без боя и сам сбежит в водосток.

Саня взял чашку со сладким чаем и отпил в надежде раздобыть сил. Бывает усталость прозрачная, с разрывами в тучах – когда по юности не спал ночь, заменяя сон сигаретами. Утомлённость Сани была сплошной и длительной. Отзываясь на реплики Ильи Георгиевича, он из последних сил приподнимал её плиты, высвобождая из-под них сердце.

Илья Георгиевич сел на диване и тоже пил чай, сжимая чашку в неловких пальцах. Из неё набрызгало уже немало на плед и на старенькую жилетку в катышках. И всё же крупный озноб, пробиравший ветхого, непрочного, как шалаш, Илью Георгиевича, стихал. Лекарство действовало.