Под ногами Селянинова качалась мертвенная хлябь, оседала; хрустели порванные корни трав, жижа пузырилась и чавкала гнойным зевом, а поглотить не могла. А вот уже твердь, песок сыпучий, лес густой, буреломный, нехоженый. Долой жердь! За толстым стволом укромная ямка. Замелькала саперная лопатка, уже расчехлен прицел, и готова к бою винтовка. Он, как крот, зарылся в тесную нору по самые плечи и отер рукавом с глаз туман пота. Прицелился, ловчей умостил на упор локти и разложил под руку патроны. И тяжело вздохнул от предстоящей работы. Устроился обстоятельно, словно на тетеревином току. Погоня выкатилась из леса гурьбой. Не менее взвода рослых, захлюстанных грязью немцев. Николай не спешил стрелять, укротил бешеные толчки сердца и пересчитал собак. Их было пять. Крупные, азартные, натасканные звери. Они споро шли по следам, взвизгивая, лаяли, словно гнали зайца на охоте, рвали поводки из рук и стервенели от свежего запаха преследуемых. В роли дичи Селянинов осознал себя впервые. Когда вся группа высыпала на закрай болота и заметалась вдоль берега, он увидел через оптику разинутую пасть самой ретивой овчарки. Охотник сызмальства, он ни когда не стрелял в собак и считал это святотатством, так любил их, что в мыслях представить не мог, чтобы обидеть дворнягу. А тут плавно положил перекрестье прицела на рыжую грудь и тронул спуск. Овчарка с разлету сунулась носом в кочки, а в прицеле уже падала другая с душераздирающим визгом. Пока немцы поняли, в чем дело — остались без собак, и самих уже косил скорострельный и точный губительный огонь. Свежий ветер относил слабые хлопки выстрелов, за паникой и своими же криками так и не разобрали, откуда летят пули. Залегли на чистом месте и давай строчить во все стороны из автоматов. Николай работал машинально и споро. Стремительно вгонял новую обойму, перекрестье прицела словно само ложилось под очередную каску, палец сам давил спуск. Его осенило какое-то прозрение, он словно видел врагов, залегших даже в траву и за кочки, винтовка строчила как автомат, и сознание ловило, что ни одна пуля не пропадает зазря: переворачивался мертвый фашист, переставала шевелиться трава, в агонии вскакивал из-за прошитой кочки гитлеровец и распластывал навек свои руки, а когда они разом поднялись и побежали от карающего огня в лес, то каждая пуля нашла свою спину. Уползло гадов совсем немного. Он воткнул последнюю обойму и устало прислонил горячий лоб к шершавой коре дерева, ему почудилось прикосновение к голове такой же заскорузлой и крепкой отцовской руки, как в тот день, когда мальчонкой впервые шел за плугом, а батя ободряюще и радостно потрепал по вихрам. И скупо промолвил: «Будет толк, Никола…»

Ему вдруг сделалось страшно от своего спокойствия и рассудительности в смертном деле, но стали в глазах мытарства и бои в окружении, побитые друзья, и отпустило, наполнилось сердце горячим возмездием в врагу. Устал, словно пахал весь день.

Вскоре над болотом закружилась «рама», двухвостое чудище с ревущей пастью. Летчик сбросил три бомбы повдоль кустов берега и вдруг спикировал над островом.

Вниз понеслись две черные грушки. Селянинов глядел на них из земли и обмирал, бомбы косо летели прямо на него, привораживали взгляд и парализовали волю. Одна рванула метрах в двадцати, залепив кусты и деревья вонючей жижей, а вторая шмякнулась в грязь совсем рядом, но… не взорвалась. Только большие пузыри с шипением лопались над ней.

Николай перекрестился в окопчике, плюнул на руки и взялся за винтовку. На очередном круге самолета поймал в прицел черную голову в кабине, но помешало дерево стрельнуть с упреждением. Видимо, немец был тоже из везучих.

Среди трупов по берегу ползала, скулила раненая овчарка. Она тщетно билась на поводке, накрученном на руку мертвого хозяина, и выла дурниной. И жалко было ее до слез, но нельзя было выказывать себя и добить. Ветер утих. Солнце медленно ползло к закату. На берег уж никто не высовывался, потрещали еще автоматы из лесу, и Николай понял, что немец палит для острастки и в бой не сунется. Выиграл он его. Селянинов все пялился в окуляр прицела, все ждал появления врага и от нечего делать стал разглядывать убитых. Многократное усиление оптики так приближало их лица, что казалось, можно было потрогать рукой. Неведомо кем упрежденное, слеталось воронье. Они тихо граяли, рассевшись по деревьям, и ждали своего часа.

Николай выполз из окопчика и перебрался на другую сторону острова, чтобы осмотреться для ночной переправы. Почти полверсты отделяло его от коренного берега. Он подыскал в буреломе два крепких шеста, обломал сухие ветки и вершинки и вернулся в окоп. Как взглянул на тот берег, и обмер… Раненая овчарка все ж отвязалась, взвизгивая от боли, роняя на сторону простреленный зад, тащилась по болоту по его следу. Он видел в прицеле ее пенистую пасть, ее мучительные усилия и не стрелял. Она тоже исполняла свою работу и волю хозяина, как заведенная машина. Когда до острова оставалось совсем немного, зад у собаки отнялся, но она настырно греблась передними лапами, очумело выпучив глаза и жалко поскуливая. С трудом выцарапалась на берег, упорно ползла, вся осклизлая и грязная от болотного ила, и чуяла уже близкий запах, оскаляясь, мела передними лапами податливый песок, а он осыпался и не давал ходу. Николай видел в пяти шагах ее глаза и холодел от лютой ненависти, звериной ярости в них, дьявольской злобы. Таких собак он сроду не встречал на своей земле. Не стрелял. Овчарка все же выбралась на песчаный уступ и была совсем рядом.

Увидев его, ощетинилась слипшейся холкой, зарычала и посунулась из последних сил на стоящего за деревом человека и вдруг забилась под его взглядом и сдохла. Николай суеверно перекрестился, пялясь на эту неистовую тварь. Словно нечистая сила явилась из преисподней в образе ее.

* * *

Егор с Окаемовым просидели весь день за болотом в ожидании сержанта. Они хорошо замаскировались в лесу и осторожно осматривались, боясь окружения. Поначалу сидели тихо и не разговаривали, только показывали знаками на остров и переживали за вологодского, когда открылась сильная стрельба. Окаемов был внешне невозмутим, а когда Егор шепотом приказал ему спать, отрицательно мотнул головой и ближе подвинул к себе немецкий автомат сильными длинными пальцами. Иногда по его лицу блуждала улыбка. Быков искоса приглядывался к напарнику, и больше всего его поражали голубые, с какой-то бирюзиной глаза. Они то казались мальчишески озорными, то их томила глубокая печаль, то льдисто и неприступно щурились неодолимой силой. Егор читал в них бурю сокрытых мыслей и чувств и относил все эти перемены к радости освобождения из плена.

Стрельба давно затихла, а они лежали и томились неизвестностью, провожая взглядами нахально кружившийся самолет. Трясина гибельным ковром стелилась до самого острова, где таился их оборонитель, казалась вовек непроходимой и смертной для всего живого.

Под вечер над их головами внезапно раздался пронзительный и нарастающий свист. Довелось им наблюдать редкостную по красоте картину. Над болотом летел куда-то одинокий селезень, а сверху, из незримого поднебесья, стремительно падала на него серебристо-красная, в лучах заходящего солнца, птица. Удар был настолько точным и сильным, что у селезня отлетела голова, а сам он закувыркался в облачке перьев.