— О Даниле ничего не слыхал? — наконец спросила Марфа, прервав рыдание. Оська мотнул головой и уныло побрёл назад.

— Постой, — бросилась за ним Марфа, — покажь дорогу, — и пошла следом, тихо поскуливая.

Отец Корнилий, как и обещал, прислал к новопреставленному двух послухов — Афанасия и Макария. Работы у них из-за большого скопления народа было нынче много, поэтому обиходить покойника по полному христианскому обряду не приходилось, так, оттёрли с лица кровь да и положили в гроб. Хорошо ещё, что готовая домовина сыскалась. Гузка, склонившись над мужем, тянула бесконечную песнь:

— Ёрой мой Еремеюшка, одолели тебя вороги лютые, выбили меч с рук, снесли буйну головушку. Не в час зажмурился, ясноглазенький, зато лежишь такой красивый. Встань, соколик, и пойди, не то подвинься, я лягу...

Марфа, увидев отца, бросилась к нему с рыданиями, мать отодвинулась и продолжила:

— Посмотри, ясноглазенький, на кровиночку свою, дочку-сиротку бедную, бесприданницу. Нету у нас теперя ни кола ни двора, одна скотинушка и тую забрали...

Подошли соседние мужики — полно, мать, жалиться, мы все теперь такие — подняли гроб и понесли к дальнему концу монастыря, где уже было выкопано несколько ям. В одну из них и опустили Еремея.

Марфа, хоть и жалко тятю, не забывала время от времени оглядываться. От матери это не укрылось.

— Поджидаешь кого?

— Гляжу, нет ли Данилы, — вспыхнула Марфа и, притянув к себе мать, шепнула ей на ухо: — Он нынче замуж обещался взять.

Гузка отшатнулась:

— На кой ляд тебе етот Еруслан нужен? У него к хозяйству рука не лежит, только бы на коне красоваться да головы рубить. Ты на Оську глянь, парень не ледащий, тихий, в полной твоей воле будет. С Данилой же горя нахлебаешься, для него что ты, что кобыла евонная — лишь бы скакать.

Марфа отстранилась от матери, спорить не стала, только подумала: «Пусть верховодит, пусть скачет, али на печи лежит, сама со всем управлюсь, лишь бы рядом был он, Данилушка».

В этот вечер устроилась и семья третьего Селевина, устроилась быстро и основательно. Ананий, будто готовился к такому перемещению, и всё предусмотрел заранее. В его необычно широкой телеге были приготовлены места для жены и детишек, сбоку понаделаны ящички для одежды, продуктов и утвари, а сверху на деревянных дугах растянуты холстины, чтобы прикрыться от непогоды. Люди с доброй завистью смотрели, как дружная семья тащила свою избу на колёсах. Ананий приткнул её к стене трапезной и ушёл в кузню по своим делам, а Груня принялась обустраиваться и наводить порядок на новом месте; такая уж была чистюля, что не даст ни мошке сесть, ни пылинке лечь. Вокруг гам, суета, люди за узлы держатся, а эта с тряпочкой да метёлочкой похаживает.

Справа расположилась табором незнакомая Груне молодая баба. Она держалась за корову и голосила:

— Ой, люди добрые, куда ж я Зорьку дену? У меня детишек мал-мала-меньше...

Ближние мужики пытались вразумить:

— Ты хучь подумала, дура баба, чем корову кормить будешь, или только за дойки привыкла дёргать?

— Да она и не ест почти ничего.

— То-то ты бедняге дойки оттянула, одна уже по земле волокётся.

Молодайка вмиг прекратила рёв, осмотрелась.

— Тю, дурной, то ж верёвка свесилась. Вам бы, кобелям, только зубы скалить да на сене кверху брюхом лежать.

— Ну, иди, сердитая, вместе поваляемся, я для такого дела перевернусь.

Кто-то, сжалившись, объяснил:

— Велено сводить коров на скотный двор, там, говорят, их кормить будут и молоко детишкам выдавать.

Слева пристроилась хорошо известная Служней слободе Бараниха — толстая старуха, известная своей жадностью и строгостью к домашним. Она лежала на большом сундуке, хранившем, по-видимому, семейные ценности, и громким голосом отдавала приказания суетившимся вокруг невесткам. Приказания касались в основном еды, потому что старуха беспрерывно жевала. Временами она пыталась распространить свою власть за пределы семейного участка. Её первыми жертвами стала Груня, которой старуха запретила поднимать пыль, и прискакавший на палочке старший Ванятка, поплатившийся надранными ушами за нарушение соседской межи. Груня удержалась от ссоры — кто знает, сколько ещё придётся жить бок о бок?

К ночи подошёл Ананий, принёс небольшую железную печь и гостинцы детям: младшему свистульку, старшему каракульку. Ванятка вертел в руках железную растопырку о четырёх острых концах, а отец объяснял:

— Эта каракуля троицким горохом зовётся, как ни кинешь, непременно одним концом вверх станет.

Ванятка пробовал — точно!

— Это для чего ж такое? — поинтересовалась Груня.

— Коням под ноги сыпать, для поранения.

— О, Господи, этих-то зачем калечить?

— Дык война, а ляхи все на конях...

Поставил Ананий печку и стал копать вокруг телеги канаву для стока воды. Бараниха тут как тут:

— Почто на нашу землю скидываешь? Ну-ка, кыш отсель! А вы, кобылы ленивые, куда смотрите?

Груня мужа по спине поглаживает, стерпи, дескать, прости ей злобу несытную. Да только это напрасно, Ананий мужик спокойный, его из себя вывести трудно, знай себе, копает. Тут вдруг случилась громкая суматоха — взбесился какой-то бык, оторвал привязку и стал людей увечить. Народ бросился врассыпную, Ананий отставил лопату и вышел навстречу бегущим. Они пронеслись, как вихрь, и ему сразу открылась причина людского страха. Разъярённый, окровавленный бык стоял, пригнув рога и яростно бил землю передним копытом, выискивая новые жертвы. Перед ним не было уже никого, кроме лежавшей на сундуке Баранихи, которая до того испугалась, что даже перестала жевать. Ананий спокойно двинулся вперёд.

Груня прикрыла рот от ненарочного крика, так уж было промеж них условлено, чтоб не перечить в начатом деле. Ананий шёл спокойно и уверенно; от его кряжистой фигуры в кожаном переднике и длинных мускулистых рук веяло силой, но с приближением к животному это впечатление ослабевало — слишком уж несоразмерными выглядели противники. Оставалось несколько шагов, и бык напружинился, готовясь к удару. Ананий опередил его лишь на мгновение — каким-то неуловимым движением вскинул руку и ударил быка в крутой, прикрытый кудрявой чёлкой лоб. Бык замер, с шумом испустил воздух и пал на колени.

Раздались восторженные крики.

— Ну, силища!

— И как ловко он его пригладил!

— Дак чё, всё время по наковальне лупит, она бычьего лба не слабже.

— Девки, несите кашу! — перекрыл всех голос пришедшей в себя Баранихи.

Тысячи людей осваивали новое пристанище, не зная, что для большинства оно будет последним.

В эту ночь в лавре состоялся большой совет. Архимандрит позвал главных монастырских чинов и всех важных старцев. Так собирались они нечасто, в обычные дни всеми делами лавры заправлял казначей Иосиф Девочкин. Это был худой высокий старец с коричневым, высохшим, как у мумии лицом, не терпящим прекоречия и по-казначейски скупой. Иоасаф, не отличавшийся любоначалием, охотно передал в его руки распорядительную власть, оставив за собой руководство духовной жизнью обители. К такому положению привыкли и иными делами его не занимали, обращались прямо к казначею. Ныне, помимо монастырских, на совет пришли и воеводы: главные — Долгорукий с Голохвастовым, и начальники отрядов из разных городов: Иван Ходырев из Алексина, Иван I сипов и Сила Марин из Тулы, Борис Зубов, Афанасий и Юрий Редриковы из Переславля, Иван Волховский из Владимира.